Занятия у профессора Цейтлин открыли мне глаза на то, что существуют и другие ролевые модели: я могла быть стервой, охотницей, амазонкой, менадой – одной из безумных последовательниц Диониса. Мифология научила меня тому, что я могла не ограничивать себя ролью девственницы, невесты или матери, ведь на свете много других ролей. Мне не нужно было становиться такой же, как мама. Я могла позволить себе жить.
Теперь же, находясь в Элефсисе, где я собиралась просто хорошо провести время, я вдруг поняла, что все же похожа на свою маму, – и даже была этому рада. Женщины – это некий континуум. Мама, несмотря на свое неизбывное горе, продолжала каждое утро готовить нам завтраки, родила еще одного ребенка, и хотя ни у моего младшего брата, ни у меня так и не появились собственные дети, наш старший брат женат на кукурузной богине (моя невестка из Айовы) и у них двое чудесных сыновей: оба музыканты, одного из них зовут Патриком. Я уехала в Грецию, чтобы быть как можно дальше от своей семьи. Но к тому моменту, когда я решила возвращаться из Элефсиса в Афины, мои родные оказались со мной. На этот раз я, правда, поехала на автобусе.
Глава 5. Склонность к трагедиям
Когда мне было около тридцати пяти, я с головой погрузилась в классический греческий. У меня была стабильная работа в отделе редактирования «Нью-йоркера». Кроме того, я вела курс повышения квалификации для других редакторов, пытавшихся делать карьеру. В то же время мне не хотелось отказываться от ночной смены, ведь это позволяло брать отгулы и заниматься чем-то еще помимо работы. Журнал должна была вот-вот поглотить компания братьев Ньюхаус. Им принадлежали «Вог», «Вэнити Фэйр» и множество других глянцевых журналов, а спекуляции о том, кто займет кресло главного редактора после Уильяма Шона, только разгорались. «Нью-йоркер» отличался стабильностью на протяжении нескольких десятилетий, Шон был его главредом с 1952 года (я тогда только родилась), и мы опасались, что новые владельцы откажутся от наших традиций. Карандаши номер 1?
[88] Денежная компенсация за обучение? У некоторых пожилых сотрудников, таких как Эд Стрингем, были свои устоявшиеся привычки, но едва ли новый владелец согласился бы с ними мириться. В ведении Шона было много чудиков, я и сама уже была готова стать одним из них.
Я записалась в Барнард-колледж на курс греческого для начинающих, занятия проводила маститый профессор-классик Хелен Бэкон. Это была уникальная возможность, исторический момент: она набрала курс новичков в последний раз. Но когда профессор Бэкон, рассказывая нам о вечерней звезде Геспер (Венере), сослалась на латинское понятие Vespers («вечерня»), я не поняла, зачем она это сделала. Меня задело, что греческий преподается через латынь. Я не знала этот мертвый язык, но меня распирало от знания современного греческого. И тогда я отправилась в Колумбийский университет, где записалась на такой же курс. Его читала другая преподавательница, Лора Слаткин. В университете она была новенькой.
Профессор Слаткин была коренной жительницей Нью-Йорка. Она получила образование в Брерли, Рэдклиффе и Кембридже, а затем перешла в Колумбийский университет, получив стипендию. Она была в духе Афины: остроумная, серьезная, привлекательная, с красивыми бровями вразлет. Профессор Слаткин нередко шутила: те, кто пришел на урок неподготовленным, в ответе за ее преждевременную седину. По возрасту я была к ней ближе, чем к моим однокурсникам, но это не означало, что мы могли приятельствовать. Иногда она невзначай сообщала нам что-нибудь о своей личной жизни. Однажды, например, поделилась тем, что ее подруга накануне родила малыша, а она присутствовала при родах, – и слово «схватки», которое мы встречали в древнегреческих текстах, вдруг приобрело новое значение. А потом она, смеясь, рассказывала, как трое докторов наук пытались собрать по инструкции кроватку.
В отличие от студентов, у которых в расписании стояли также и органическая химия, и углубленное изучение латыни, и статистика, и курс по великим книгам западной цивилизации
[89], которым Колумбия так славилась, а также академическая гребля, занятия искусством, курение травки и дуракаваляние, у меня был один-единственный предмет, к которому надо было готовиться, и никакой общественной жизни. Благодаря этому я могла полностью посвятить себя учебе, выходя из своего греческого экстаза на несколько часов в день, чтобы съездить в офис и поредактировать чего-нибудь, лишь бы иметь деньги на съемный угол.
Обычно первый текст, с которым сталкиваются студенты, изучающие греческий, это «Анабасис» Ксенофонта. В нем автор рассказывает о продолжительном походе десяти тысяч греческих солдат-наемников в Персии (anabasis означает «восхождение») с 401 по 399 год до нашей эры. В основном речь идет о том, сколько парасангов
[90] они проходят в день. Согласно Геродоту и Ксенофонту, парасанг равняется примерно 30 стадиям
[91], или приблизительно 5,5 км. И вот солдаты, с трудом передвигая ноги, преодолевают этот путь: по пустыне, вверх по холмам, через скалы, еще раз через скалы, еще раз вверх по холмам, пока наконец не видят море и не кричат: «Thalassa! Thalassa!» («Море! Море!») И вот они дома.
Впрочем, профессор Слаткин решила пропустить «Анабасис» и дала нам вместо него платоновскую «Апологию Сократа». В ней говорится о суде над Сократом и его смерти от рук государства. Профессор знала, что нужно делать, чтобы мы влюбились в древнегреческий. А еще она использовала новый учебник Гансена и Куинна, который, по ее словам, был улучшенной версией того пособия, по которому она сама когда-то училась (все примеры в нем касались того, как переносить камни с одной стороны дороги на другую). Домашним заданием по окончании первого учебного дня было переписать греческие слова, напечатанные маленькими буквами (ἥλιος – «солнце», Ὅμηρος – «Гомер»), – буквами большими (ΗΛΙΟΣ, ΟΜHPOΣ). Это было удивительно полезно, а изучение новых слов вызывало желание почитать что-нибудь помимо учебника.
После года занятий греческим языком на базовом уровне с профессором Слаткин я записалась на ее же курс греческой трагедии. Мы встретились на девятом этаже учебного корпуса Гамильтон-Холл. Клянусь вам, тут нужна ученая степень уже для того, чтобы найти кабинет! Дело в том, что в Колумбийском университете этажом считается и подвал (и то, что находится под ним, если там, конечно, что-нибудь находится). Гамильтона, в честь которого здание получило свое название, звали Александром. Естественно, он был известным студентом, который бросил учебу во время Войны за независимость, а выглядел корпус так, будто был построен еще при его жизни. Крыша протекала, и потолок осыпался. Профессор Слаткин не отказала себе в удовольствии произнести с определенным изяществом: «Apres moi, le deluge»
[92].
