Хореография для од планировалась простая, потому что мы не были танцорами. Но при этом она должна была передавать смысл настолько буквально, насколько возможно, потому что не все в аудитории были эллинистами. Мы вели себя как бэк-вокалисты: размахивали руками, строили из себя загадочных существ, гребли на невидимых лодках и обрушивали топор на шею Агамемнона, рассказывая о его убийстве в ванне. Режиссер заклинал нас сохранять самообладание, чтобы, если во время спектакля возникнет какая-то помеха – рухнут декорации или по Амстердам-авеню пронесется машина скорой помощи, – мы спокойно закончили выступление.
Как-то раз мой брат пришел на репетицию со своей арфой. Ему позвонил продюсер и познакомил его с режиссером. «Он из тех парней, что совершенно не подходят для этой работы», – сказал потом брат с улыбкой. Режиссер заметно нервничал: выяснилось, что его учеба напрямую зависела от того, как он сдаст экзамены в весеннюю сессию, но, вместо того чтобы готовиться, он вовсю занимался нашей постановкой. На первой же музыкальной репетиции он дирижировал хором шариковой ручкой, делая резкие, нарочитые движения, и беспомощно наблюдал, если кто-нибудь брал его партитуру (склеенную скотчем в один длинный рулон) и разматывал ее на полу.
Вне репетиций я помогала брату с греческим, транслитерировала слова и давала им определения, чтобы, даже не разбирая предложения, он знал, как все это звучит и какие слова особенно важны. Он подошел к делу очень прагматично, хотел быть уверенным, что его часть во время выступления пройдет как надо. Немного сократил свою партитуру и приклеил ее к картонке, чтобы та не соскользнула с пюпитра. Настроил арфу по тюнеру. Купил новый черный костюм, чтобы чувствовать себя увереннее.
Мы начали репетировать с ведущими актерами, чтобы понять, кто когда начинает петь. У Электры была вступительная ария, которую Лавиния пела красивым, пронзительным голосом; в конце они с Орестом пели дуэтом, а хор присоединялся к ним в ритуальном плаче, коммосе. «Я хочу, чтобы это выглядело по-настоящему страшно», – сказал режиссер. Он задумал эту шокирующую кровопролитную сцену как настоящую резню бензопилой. В конце концов, Клитемнестра ведь орудовала топором.
Мы с братом обычно уходили с репетиций вместе и по дороге домой заходили в бар. Он пытался продолжить репетицию, а мне просто хотелось выпить. Однажды он куда-то ушел репетировать с Лавинией, а я отправилась гулять в одиночку по Бродвею. Про себя я повторяла оду из сцены, где хор празднует возвращение Ореста. И вдруг я увидела, как наш Орест поворачивает из-за угла вместе с режиссером. Я открыла рот и выпалила по-гречески: «Ἔμολες ἔμολες, ὦ…» Они прекрасно меня поняли: «Вот ты и настал, настал, о долгожданный день. Ты сияешь, ты указуешь путь, ты освещаешь город факелами!» – и пригласили меня съесть с ними пиццу.
Еврипид перевернул всю мою жизнь вверх дном. Я жила в тексте, повторяла свою роль каждую свободную минутку, будь то в ванной, в метро или по ночам в постели. Я забывала вовремя оплачивать счета, перестала поливать растения и мыть посуду. Конечно, я, как обычно, появлялась на работе, но иногда у меня возникало ощущение, что я была чужеземцем из Аргоса, случайно оказавшимся в убогом офисе в центре города. Разработанная нами система передачи данных в какой-то момент показалась странной даже мне: мы сворачивали гранки, складывали их в капсулы из плексигласа и кожи и с помощью пневматической почты отправляли в производственный отдел двумя этажами выше, чтобы их по факсу отослали в типографию в Чикаго. И как долго это будет продолжаться?
Как-то мне приснилось, что я держу в руках осколки древних ваз, украшенных какими-то письменами. Этот сон мне вспомнился позже, когда по дороге на репетицию я проходила мимо церкви. Я вдруг поняла, что древнегреческий язык как Библия (βίβλος): записи прошлого, сохраняющие память о тех вещах, о которых людям надо знать.
Наконец наступил вечер премьеры. Местом проведения выбрали Teatro Piccolo в здании Casa Italiana, принадлежащем Колумбийскому университету. Оно было обставлено массивными подделками под антиквариат, переданными в свое время от Муссолини вместо денежной контрибуции. Над сценой повесили цитату из Вергилия. Пол был усыпан сеном, как для детского представления в рождественский вечер. Хористы, одетые в пеплосы – женскую верхнюю одежду, доходящую до щиколотки, из струящейся ткани красного, желтого, синего и оранжевого цветов, которую повязывали на одном плече, – сидели в заднем ряду в ожидании своего выхода. Когда арфист подал нам условный знак, мы сжали на удачу ладошки друг другу и двинулись в сторону прохода.
Я была единственной, кто вспомнил слова, и выдала экспромтом соло во время реконструкции предсмертного крика Агамемнона: «Ты убьешь меня?» Клитемнестра вскрикнула, за кулисами началась суматоха, и вошли Электра и Орест с перепачканными кровью руками. Тела вытащили на сцену – эффект был ошеломительным и неуместным для «детской» постановки, но наш режиссер остался крайне доволен. Пьеса закончилась появлением Кастора и Полидевка, братьев-близнецов Клитемнестры и Елены. Правда, появились они не сверху (в бюджете не хватило денег на подъемный кран), а из-за кулис и стали выражать негодование по поводу убийства матери собственным ребенком. Кастора играл киприот Деметриос Иоаннидис, который произнес слова своей роли с богоподобным авторитетом человека, говорящего на родном языке.
Аудитория оказалась до обидного маленькой для события, которое в моей голове достигло эпических масштабов. На рекламных листовках было написано: «“Электра” Еврипида. Хорошее настроение для всей семьи!» Мы показали свой спектакль четыре раза с четверга по субботу, включая дневное представление в пятницу. Ни одно из них не получилось идеальным. После каждого спектакля мы с братом были попеременно то в приподнятом настроении, то в настоящем унынии. Я пожаловалась, что не чувствую во всем этом магии. «Жаль, конечно, но никого не волнует, как ты себя чувствуешь, – ответил брат. – И вообще, даже если ты не чувствуешь магии, ее может чувствовать зритель».
В последний вечер Эд Стрингем привел с собой несколько человек из офиса, ведь я как-никак была его протеже, поэтому в зале находилось какое-то количество моих коллег. Интересно, как долго еще журнал продолжал бы поддерживать хобби своих сотрудников, выступающих в греческом хоре? Я уговорила сослуживцев, пишущих о том, что интересного происходит в городе, дать о нас небольшое рекламное объявление. Так среди зрителей оказались обе мои учительницы греческого, Дороти Грегори и Лора Слаткин, а также несколько филологов-классиков, которые, как сказал наш режиссер, могли бы дать интерпретацию одам, которые мы будем исполнять. Я места себе не находила. В тот вечер мы, хористы, немного запутались в самом начале: двое из нас вступили не вовремя, а двое других упорно старались все исправить. В общем, все шло своим чередом, как если бы новехонький «Плимут Фьюри» получил пару царапин при первом же выезде из гаража – и совершенство автомобиля перестало давить. Мы почувствовали себя свободнее, снисходительнее к ошибкам. В перерывах между одами я старалась внимательно слушать диалоги. Даже не понимая, что именно говорили Электра, Орест и Клитемнестра, я ловила само звучание греческого языка. С каждым спектаклем я понимала все больше и больше – какие-то отдельные слова, окончания в родительном падеже, звательную форму (Клитемнестрово ὦ παῖ – «о дитя»). Уже ближе к концу, когда Клитемнестра вот-вот должна была угодить в ловушку, расставленную для нее детьми, Орест и Электра вышли на авансцену и начали спорить. Я отчетливо услышала, как Орест жалобно взывал к сестре: «Я не хочу убивать маму». Я поняла и ответ Электры, и, если честно, то, что она сказала, не имело никакого смысла по-гречески. Ее слова и не должны были иметь смысл. Ведь она рассказывала брату, почему он должен был убить мать, увещевала его пойти на это, преступив закон, который был выше и святее жажды возмездия: не убий, особенно мать свою.
