У студентки из Германии, которая играла Елену, были длинные золотисто-рыжие волосы, но она обрезала их за неделю до выступления, поэтому наша Елена выглядела как любительница панк-рока. Гекуба на дух не переносит Елену. Она бросает ей длинное многосложное оскорбление – ὦ καταπτυστον καρα, которое лучше всего перевести простым коротким «шлюха!». Опровергая слухи о том, что Парис-Александр похитил Елену против ее воли, Гекуба говорит: «Кто из спартанцев слышал твой крик?» В аудитории раздался женский смех! (Хепберн бы мною гордилась.) Менелай сказал мне после спектакля, что он чуть не отошел от сценария и не отдал мне Елену: «Ты была в такой ярости!» Во время того монолога я почувствовала, что в моей печени не осталось ни одной капли желчи. Я использовала все резервы организма и выдала всю ненависть и горечь, на которую была способна.
Роль мертвого Астианакта по очереди исполняли два мальчика. Один из них был молоденьким, худеньким пуэрториканцем, которого легко было поднять на руки; он лежал на сцене грациозно и мило. А второй был крепким парнем, восьмилетним сыном профессора античной филологии. Когда я опустила его на пол, чтобы произнести свою последнюю речь над его бездыханным телом, он скрестил ноги. Он делал так на каждой репетиции. И мы просили его перестать – его просил режиссер, ему запрещал так делать отец, но он ничего не мог с собой поделать. Он боялся, что я его кастрирую. По залу прошел смешок. В последнем спектакле, когда я опустила мальчика на пол, я сама скрестила ему ноги, как будто это было частью похоронного обряда троянцев.
В последней сцене Гекуба прощается с Троей, «бастионом, окруженным варварами». Она издает последний крик, который кладет конец ее стенаниям: οτοτοτοῖ! И кидается на стены горящего города, но Талфибий перехватывает ее (а хор преграждает ей дорогу). Мотивация моей героини в этой сцене была для меня загадкой. Что в моем жизненном опыте могло сравниться с тем, что чувствует царица, которую изгнали из легендарного города? Моей бабушке, когда ей было уже за восемьдесят, пришлось переехать из Кливленда в Клемсон (Южная Каролина), чтобы поддержать свою овдовевшую дочь. Конечно, ей было грустно, но это не было трагедией.
И вдруг я все поняла. Как сотрудник журнала «Нью-йоркер», отходившего теперь к «Конде Наст», я видела, как тяжело моему коллеге Питеру Флейшману терять контроль над компанией, которую некогда построила его семья. Его отец, Рауль Флейшман, был первым инвестором «Нью-йоркера» еще в начале 1920-х годов. Питер гордился журналом и традиционным разделением между бизнесом и редакцией (которое он унаследовал и долгие годы поддерживал), гордился своими отношениями с Уильямом Шоном. Он любил пишущую братию. Питер, так же как и Сэлинджер, сражался в битве при Арденнах
[98] – это было настолько тяжелым опытом, что немногие ветераны решались заговорить о нем. После освобождения он пил шампанское в Париже с Э. Дж. Либлингом
[99]. Я обожала слушать рассказы Питера. У него диагностировали рак горла (он был заядлым курильщиком), и хирурги спасли ему жизнь, но не смогли спасти голос. Он остался немым, а для общения пользовался специальным устройством. Этот гаджет был настоящим медицинским чудом. Он выглядел как обычный микрофон, но, когда Питер прижимал его к горлу, вибрации позволяли ему говорить, хотя голос при этом был похож на голос робота. Питер называл его своей гуделкой. Вообще, он был человеком немногословным, но сквернословил виртуозно. Было особенно забавно, когда он взял в руки свою гуделку, приставил к горлу и выдал одну из своих любимых фраз: «А ВЕДЬ, БЛИН, ХОРОШО СКАЗАНО».
Однажды Питер жутко разозлился, когда я упомянула о «продаже» «Нью-йоркера». «Я не продавал журнал, – сказал он. – Имело место слияние и поглощение». Кто-то из правления продал значительную часть акций семье Ньюхаус, они выкупили оставшееся, и так получилось, что ни Питер, ни его сторонники больше не были держателями контрольного пакета. Питер принял сей факт с достоинством. Многие решили, что, будучи бизнесменом, «дрожжевой магнат» Флейшман был рад воспользоваться случаем. Но у него были свои принципы, а кроме того, он умел дружить, поэтому счел своим долгом принести прибыль акционерам. Для самого Питера поглощение «Нью-йоркера» оказалось большой потерей. Так что я прощалась с Троей, как Питер прощался с «Нью-йоркером» – бастионом, окруженным варварами.
В «самом последнем, неминуемом, окончательном конце», как говорит Гекуба, используя типичное греческое нагромождение синонимов, троянок ведут к лодкам. Гекуба говорит, обращаясь к хору: единственное, что они оставили, это знание, что когда-нибудь об их потерях будут рассказывать славные истории. «Какая горькая речь!» – сказала мне одна девушка из хора, когда я перевела ей свои слова. А мне казалось, что это красиво – момент принятия Гекубой своей судьбы, маленькое холодное утешение. Но полагаю, я была неправа. Гекуба похожа на своего заклятого врага Ахилла в том, что предпочла бы прожить долгую жизнь без каких-либо происшествий и умереть в безвестности, чем остаться бессмертной в пьесах и поэзии.
Когда я вернулась на работу на следующей неделе, кто-то в офисе спросил: «Ну как спектакль?» Я сказала: «Было здорово», и мне ответили с усмешкой: «Ну, если ты сама в это веришь…» Я даже заморачиваться не стала, чтобы объяснить, что я не о себе такого высокого мнения, а просто пьеса стала для меня отличным опытом, лучшей терапией из возможных. Несколько следующих дней я чувствовала себя опустошенной. У нас в офисе работала девушка, которую я считала соперницей. Был момент, когда я хотела вывесить ее за ноги из окна на девятнадцатом этаже, как Зевс в свое время подвесил Геру между небом и землей (негодуя из-за этой нашей сотрудницы, я тогда и кричала на Елену). На самом деле это было безобидное создание с эльфийскими ушками и весьма щегольским гардеробом. Я пошла в услужение к Еврипиду, Аполлону и Дионису, богам театра, и они приняли мое подношение.
Глава 6. Плавая с Афродитой
– Как вообще кто-то может захотеть поехать на Кипр? – спросил мужчина. Он был другом моего друга и, как оказалось, работал психиатром.
– Но это самое красивое место в мире, – ответила я не задумываясь.
На Кипре родилась Афродита, богиня красоты, любви, секса и желания, – как этот остров мог не быть красивым местом? И как можно не хотеть его посмотреть? Я только что вернулась из Греции и теперь была на вечеринке у бассейна в Принстоне. Психиатр путешествовал только в августе и предпочитал экскурсии. А еще у него был опыт полетов на воздушном шаре через Сахару. Если бы я хотела произвести на него впечатление, мне бы стоило вымыть ноги. (Дело в том, что накануне я попала под сильный дождь, и из-за туфель мои ступни окрасились в пурпурный цвет.) Но я не хотела, поэтому просто прыгнула в бассейн.
