Линн бывала в Афинах и видела оригинальный Парфенон. «Я испытала настоящее разочарование, – сказала она. – К нему нельзя подойти по-настоящему близко. Для человека, который вырос с правом войти в храм [в Нэшвилле], бесспорным преимуществом является возможность оценить пропорции здания изнутри». Эрудированный гид, которая показывала ей Акрополь, не проявила никакого интереса, когда Линн рассказала ей о копии храма в Теннесси: «Она посмотрела на меня так, словно я какашка, плавающая в чаше с пуншем». Любимый вид Линн на Парфенон открывается с противоположной стороны озера Ватауга, из Столетнего парка, когда двери храма стоят нараспашку и можно видеть огромную статую внутри. «Эта гигантская женщина все замечает, она оценивает, вдохновляет, – говорит Линн. – Издалека видны ее стать и величие… Это женщина с мощной силой и атрибутами войны».
В последние годы статую покрыли позолотой. «Я скучаю по простоте форм, – сказала Линн. – Позолота выглядит дешево, на мой взгляд современного человека. Я за историческую достоверность». Скульптору тоже нравился белый цвет, но при этом он признаёт, что белизна Парфенона не имеет ничего общего с греческой эстетикой. «Они старались использовать как можно больше разных материалов», – говорит ЛеКуайр.
Мне Афина, стоящая в Нэшвилле, казалась просто ужасной, с этим ее шлемом, эгидой и копьем. После того как ее покрыли позолотой, пришлось накрасить ей губы и сделать подводку для глаз. Это не кроткая Матерь Божья. Но жители Нэшвилла меня переубедили. Скульптура относится к так называемым пластическим видам искусства: тут все дело в форме. Конечно, пентелийский мрамор ничем не заменишь. Отсюда и неистовость споров между греками и англичанами по поводу мраморов Элгина. В Городском колледже Нью-Йорка есть коллекция фризов Парфенона – гипсовых слепков с оригиналов, хранящихся в Британском музее. Если говорить только о форме, то скульптуру можно оценивать даже в том случае, если она сделана из зефира. Недавно я обнаружила сетчатый трафарет с изображением Парфенона, которым завесили одну из сторон паркинга в греческом квартале Чикаго. Мне понравилось.
В моем отношении к Парфенону в Нэшвилле было что-то снобистское, потому что он находится не на возвышении. Но, с другой стороны, человек в инвалидном кресле или посетитель с ребенком в коляске могут легко попасть внутрь. Этот Парфенон всего в нескольких минутах езды от Цинциннати. Он не выглядит аляповато – это не эрзац-аттракционы Лас-Вегаса или какое-нибудь коммерческое предприятие, как, например, убогий отель с Эйфелевой башней на крыше, стоящий на автостраде Бруклин – Квинс. Этот Парфенон не подделка, он сделан с душой. Я бы даже возложила что-нибудь в знак почтения к ногам Афины в Нэшвилле.
Весной 2013 года меня пригласили в пресс-поездку в Афины, организованную Министерством культуры и спорта Греции. Мы должны были подготовить рекламу выставки византийских шедевров из греческих коллекций, запланированной в Национальной галерее в Вашингтоне и в Музее Гетти в Лос-Анджелесе. Современная Греция переживала финансовый кризис, и это ставило под угрозу ее членство в Еврозоне. Газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала на первой полосе несколько статей о том, что детей отправляют в школу голодными, а взрослые копаются в мусорных баках в поисках еды. Национальная авиакомпания «Олимпик» прекратила обслуживать рейсы между Нью-Йорком и Афинами. Мне пришлось лететь австрийской авиакомпанией сначала в Вену, потом в Салоники, второй по величине город Греции (вроде Чикаго), и только потом в Афины. Мне не хватало этого ощущения, когда летишь с греками их авиалиниями: пассажиры всегда начинают аплодировать пилоту, посадившему самолет, как только колеса касаются земли.
Во время поездки нас сопровождали два греческих молодых дипломата из отдела иностранной прессы. Обоих звали Андреас; один был как-то командирован в Стамбул, другой в Лиссабон, и поэтому коллеги называли их Турок и Португалец. Я спросила Андреаса-Португальца, где он выучил португальский, и он ответил, что учился в Ионическом университете на острове Корфу. Я рассказала ему, что моя любимая учительница Дороти Грегори преподавала там в рамках переводческой программы. «Вы знали Дороти Грегори? – удивился он. – Я же у нее учился на Корфу!» Мы смотрели друг на друга открыв рот. Дороти – или Дора, как ее называли в Греции, – умерла на Корфу в марте 2000 года, незадолго до моей запланированной поездки к ней. Было здорово воскресить ее образ. «Это так трогательно, что вы были знакомы с миссис Грегори», – сказал Андреас.
Когда мы регистрировались в нашем четырехзвездочном отеле, я, ставя точку над i в своей фамилии Norris, так сильно нажала на ручку, что сломала ее: я немного нервничала из-за этого пресс-тура. Но все волнение как рукой сняло, когда я увидела свою комнату. Поскольку мы были гостями, нас разместили в сказочных номерах: с моего балкона открывался вид на Акрополь. Я прихватила с собой бинокль и всякий раз, когда у меня выдавалась свободная минутка, доставала его и смотрела, как на Акрополь ложатся тени, меняя форму. Я могла вообще не покидать отель. Он находился в центре города, в незнакомой мне части. Обычно меня тянуло в Плаку, район у самого подножия Акрополя. Как правило, я останавливалась в небольших двухзвездочных отелях на его южной стороне. Это место было само по себе сравнимо с художественной галереей; а стаканчик, пропущенный в баре на крыше, откуда открывался вид на округу и гору Ликавит (еще один живописный холм Афин, с которого прекрасно виден Акрополь), добавлял ярких впечатлений: всюду мерцающие огоньки, словно я находилась в «Студии 54»
[106] в разгар шумной вечеринки. Потягивая узо, я поймала себя на мысли, что к этому легко привыкаешь. Однако сейчас было не время вести себя как богачка. На улицах ревели толпы разъяренных греков, протестующих против режима жесткой экономии, введенного, чтобы поддержать страну на плаву и остаться в Еврозоне. Простые греки начинали потихоньку осознавать, что коррумпированные политики грабили их на протяжении долгих лет.
Мы пошли в Музей Бенаки, в котором я уже бывала по рекомендации Эда Стрингема. Часть византийской выставки составляли самые ценные экспонаты музея, которые он отправлял в Соединенные Штаты. Куратор показал нам мозаичную икону Богородицы IX или X века из Студийского монастыря в Константинополе. Иконы, конечно, играют важнейшую роль в греческой православной церкви, для иконописцев существуют очень строгие правила. Говорят, святой Лука запечатлел лик исторически существовавшей Марии, Богородицы (Богоматери), еще при ее жизни. Этот уникальный образ сохранился с древнейших времен: он был из камня, а не из крашеного дерева, и потому не разрушился. Мы видим Деву с красивым, выразительным ликом: у нее маленький рот, удлиненный нос, асимметричные глаза и мягкое выражение лица; ее покрывало оторочено темно-серой канвой, а форма головы повторяется в золотом и зелено-голубом ореоле из самоцветов. В азбуке, которую я себе купила в тот день в Музее Бенаки, это изображение иллюстрирует букву пси (Ψ) в слове ψηφιδωτο, что означает «рисование мелкими цветными камнями или галькой». Так я с удивлением обнаружила еще одно греческое слово, «техническое», для обозначения мозаики. В греческом, конечно, используется и слово mosaico (μωσαϊκο) – лично я его всегда ассоциировала с Моисеем, как будто это он отвечал за то, чтобы собрать что-то ценное из множества мелких деталей. Но «мозаика» связана с музами и обозначает то, что было подвергнуто художественной обработке и достойно места в музее.
