По пути Гарун беседовал со спутниками, узнавая их истории. Неожиданно многие оказались омалийцами, перешедшими в амтехскую веру, людьми, оставшимися без дома и семьи. Некоторые искали компании или богатства, другие – просто еды. Никто из них никогда не видел рондийцев, не говоря уже о том, чтобы иметь на них зуб, – но неверные захватили Священный Город и потому должны умереть, спешно добавляли они. Рекруты слушали благочестивые проповеди Гаруна о чувстве долга, однако безо всякого стыда продолжали грабить и насиловать. Избегали подобной участи лишь крупные города с действующими гарнизонами, но и там случались стычки.
Везде, где они проходили, Казим спрашивал местных жителей, не видел ли кто старого феранга с двумя лакхийками. В некоторых деревушках и городках люди помнили, что такой караван проезжал больше месяца назад. Сейчас он, должно быть, уже находился по другую сторону Кешийской пустыни, сказал юноше куривший у колодца старик. Увидев рекрутов, которые лежали так, словно были тяжелоранеными, он заметил:
– От этих толку не будет.
– Мы будем сражаться с рондийцами ради вас, старик, – ответил Казим ему резко.
– Удачи, пацан. Сомневаюсь, что они трясутся при мысли об этом.
Окинув взглядом лежавших ничком рекрутов, Казим стал искать, чем бы ему ответить, но затем сдался. Вероятно, старый ублюдок прав.
В последующие недели их колонна медленно ползла вперед, преодолевая не больше пяти миль в день. Обойдя стороной самые северные города Лакха, Канкритипур и Латаквар, они встали лагерем у реки Сабанати, где помылись в мутной воде и как следует напились. Вскоре многие умерли от дизентерии. Еще нескольких утащили крокодилы.
Казим, Джай и Гарун оставались относительно невредимыми, увязавшись за повозкой с припасами, которая ехала следом за Джамилем и его людьми, самыми сытыми солдатами из всех, кого они видели, и добрались до края великой пустыни в лучшем состоянии, чем большинство. Они слушали, как Джамиль рассказывал своим людям о пустыне. Капитан говорил, что их худшим врагом станут не разбойники, а жара, раскаляющая доспехи до такой степени, что на них можно варить яйца. Источников воды в пустыне не отыскать, поэтому ее надо брать с собой.
Гарун подсчитал, что фляжек у них была всего тысяча на более чем три тысячи рекрутов, так что они подготовились: после наступления темноты Казим схватил сзади за шею слабого с виду паренька и отобрал у него фляжку. Джай поступил аналогичным образом, а Гаруну отдал свою один из умирающих в обмен на молитвы. Это поставило их в лучшее положение по сравнению с большей частью рекрутов, однако еды должно было хватить едва ли на треть из них, а солдаты держали оружие при себе. «Умнó, – признал Казим. – Если бы мы добрались до клинков, все они были бы мертвы». Рекрутам не дали ни палаток, ни формы, ни сапог. Все это предназначалось только солдатам.
«Нам повезет, если мы вообще доберемся до Гебусалима», – мрачно подумал Казим, глядя на пустыню, над которой кружили вороны, стервятники и коршуны. Люди уже дошли до того, что жарили ящериц и мелких змей; если так пойдет и дальше, им придется съесть пайки, отложенные для перехода через пески. Но причина их задержки была очевидна: с высокого утеса на северо-западе за ними наблюдал сидевший на верблюде ингаширский лазутчик. Солдатам не слишком хотелось выступать, когда разбойники следили за каждым их шагом.
– Не думаю, что у нас есть выбор, – сказал Казим. – Ингаширцы найдут нас, что бы мы ни делали. Неужели нам не могут дать хотя бы копья?
– На все воля божья, – пропел Гарун в своей привычной заунывной манере.
Его набожность уже начинала доставать Казима. Впрочем, он и сам вряд ли мог сказать по поводу сложившейся ситуации что-то иное. Юноша взглянул на Джая, который в последние две недели стал очень молчаливым. Казим начинал догадываться о причине этого: его друг всегда умудрялся достать им воды… и он был красивым мальчишкой. А насчет иных капитанов ходили грязные слухи. Все понимали, что вода в этих краях ценилась на вес золота, и ради нее кто-то мог согласиться на предложение подлых нечестивцев. «Так быть не должно», – подумал Казим.
Они выступили следующим вечером под прикрытием темноты, и, разумеется, их ожидало фиаско. Без факелов люди не видели, что делают; половину экипировки забыли, и ни один из отрядов не находился в том месте колонны, где ему надлежало быть. Неослабно тянувшийся за ними след из экскрементов животных и людей означал, что о маршруте их передвижения мог, в прямом смысле, пронюхать даже слепой, не говоря уже о съевших на этом не одну собаку ингаширских наблюдателях.
– Возможно, благодаря всем этим удобрениям пустыня расцветет, – невесело пошутил Гарун.
К рассвету за их колонной следила уже дюжина ингаширцев, но стоило солдатам, хлеща коней, попытаться приблизиться к ним, как они с надменным видом растворялись в дали. Вверху кружили ни на мгновение не умолкавшие хищные птицы. Песок куда только не забивался: в каждую складку одежды, во рты, в носы, в уши и в волосы. Прямая кишка Казима была так раздражена, что ему казалось, будто он даже испражняется песком.
Рекруты начали быстро слабеть. В первый день падавших в обморок клали на повозки, а уже на следующий их стали просто бросать. Казим ненавидел таких людей за то, что они сдавались. А еще он ненавидел ингаширцев, наглых и недосягаемых. Однако наибольшую ненависть у юноши вызывали солдаты, которым было плевать на рекрутов. Он мечтал, чтобы какой-нибудь ингаширский лучник перестрелял Джамиля и его самодовольную роту, но кочевники предпочитали держать дистанцию. Через несколько дней они и вовсе пропали из виду. Людей это взбодрило. Напряжение от осознания того, что за ними следят, исчезло, и они начали хорохориться, рассказывая друг другу, что бы сделали, если бы кочевники осмелились подъехать поближе.
Гарун отвел Казима в сторону.
– Ингаширцы все еще поблизости, пусть мы их и не видим, – сказал он. – Будь настороже, брат. – Он вложил Казиму в руку что-то твердое и холодное. Это был изогнутый кинжал. – Мне его дал один солдат. Не могу представить никого, кто был бы достоин получить его больше, чем ты, мое львиное сердце.
Казим тепло обнял Гаруна:
– Спасибо, брат. Я благодарю тебя от всей души.
Юноша огляделся. Его глаза искали Джамиля, а вовсе не ингаширцев.
Те напали три дня спустя, на седьмые сутки перехода через пустыню – после очередного ночного марша под растущей луной. Поворачивать назад было уже слишком поздно, а до следующего оазиса еще идти и идти. Кочевники атаковали на рассвете, как раз в тот момент, когда рекруты собирались разбить дневной лагерь. Стражники были предельно уставшими и вялыми: давали о себе знать истощение, жажда и голод. Ингаширцы двигались с востока, взяв в союзники восходящее солнце, ослеплявшее лучников. Они спланировали атаку так грамотно, будто перед этим добросовестно проштудировали кипу учебников по военному делу.
Целый час, предшествовавший атаке, Казим шел следом за третьей повозкой с припасами в толпе других рекрутов, нарушивших порядок, чтобы случайно не остаться голодными. Лица окружавших его людей выглядели отупевшими от усталости. Сухой северный ветер поднимал тучи жалившего их кожу песка, поэтому каждый обвязал себе лицо платком, что ухудшало и без того плохую видимость. Когда восточное небо посветлело, а луна спустилась за горизонт на западе, солдаты начали выкрикивать приказы остановиться. Казим пробрался к повозкам с припасами. Вокруг него люди толкались вовсю, но тронуть его самого не смел никто, даже скучковавшиеся в группы: с некоторых пор о яростной реакции Казима знали все.
