C этого момента добропорядочную публику все сильнее смущает раблезианская грубость. Вымарывание при переиздании слишком веселых книг наиболее грубых или вульгарных слов свидетельствует о том, что у редакторов появился стыд — которого не наблюдалось раньше. В XIX веке из боязни оскорбить читателя нередко печатали только начальную букву слова, а остальные заменяли точками. Тот же анахронический подход объясняет, почему писатели и мыслители нередко приписывают простонародью пассажи с наиболее сальными или «сортирными» шутками: они отказываются признавать, что их собратья могли когда-либо написать подобное. Однако очень часто источники всего этого непотребства вполне научны. Вот, например, как изображается запах фекалий на гравюре по картине Брейгеля, датируемой 1562 годом (ил. 1). Обезьяна сморщилась от отвращения и зажала нос, оказавшись перед обнаженным задом спящего бродячего торговца-галантерейщика. При этом обезьяну нисколько не смущают запахи, исходящие от другого примата, который в непосредственной близости от нее справляет нужду в шапку путника. Эта сцена — иллюстрация к очень распространенной идее, позаимствованной терапевтами эпохи Возрождения у древних греков: согласно ей, человеческие экскременты пахнут отвратительнее, чем кал и моча животных
[85]. Мы уже знаем, что отдельные медики рекомендовали вдыхать тошнотворные запахи выгребных ям для защиты от чумы. Они применяли на деле идеи своих предшественников времен Античности, считавших, что прогнать чуму может еще бóльшая вонь. Знаменитый хирург Амбруаз Паре заявлял: «Один плохой запах выгоняет другой» и приводил в пример козла, которого селили в доме, чтобы предотвратить появление чумы. В то же время он старается отмежеваться от столь «вульгарного мнения»
[86]. Вскоре это мнение действительно становится вульгарным и презираемым. Часть медицинского сообщества от него отворачивается. Долгие «странствия» козла, однако, на этом не заканчиваются. В Древней Греции его вонь ассоциировалась с одним из страшнейших запахов — как бы конденсатом запахов смерти, и поэтому в эпоху инквизиции, когда на кострах сжигали ведьм, козел стал символом сатаны на шабашах: особенно часто его так изображали после 1580 года. В последние же десятилетия XX века его нередко можно встретить в провансальских хлевах, куда его приводят все с той же целью — для изгнания чумы
[87]. Гиппократ и его последователи были бы весьма рады.
Ил. 1. Гравюра с картины Питера Брейгеля Старшего «Ограбление торговца обезьянами», 1562
Ароматические блазоны
В любовной поэзии XVI века образ любимой женщины превращается в благоуханную мечту. В 1550 году, в возрасте 26 лет, Ронсар начинает публиковать свое первое большое произведение — «Оды» в духе Петрарки. Любитель очень юных дев, он восхищается выдыхаемым ими пьянящим ароматом амбры, мускуса и фруктов
[88]. «Ее уста полны и мускусом, и амброй», — пишет он, сравнивая избранницу с прекрасным весенним садом в начале цветения. Ее волосы «пахнут, как цветочки», или же он сам желает «надушить их мускусом, амброй или бальзамом», как было принято в те времена. Вступив в почти интимный контакт с барышней, в распространяемый ею аромат, он чуть ли не теряет сознание: «потому что твой аромат наполняет все мои чувства». В ожидании, когда она разрешит ему прибегнуть не только к обонянию, но и к осязанию, он пытается при помощи носа получить изощренное и в то же время разрешенное законом удовольствие — глядя на пчелу, собирающую нектар с губ малышки Мари. А вот он с наслаждением вдыхает аромат приколотой к корсажу девушки розы — аромат, обволакивающий ее лицо. Один лишь поцелуй жестокой красавицы заставляет его «терять голову — так сильно бьется сердце». Он способен рассказать, из чего в точности состоит «сладкий запах», исходящий из ее уст, «который ни тимьян, ни жасмин, ни гвоздика, ни земляника, ни малина не превосходят своей нежностью».
Звучит банально? Возможно. И тем не менее очевидно, что принц поэтов очень ловко использует чувство обоняния, комбинируя его со вкусовыми ощущениями, чтобы приблизиться к своим жертвам и сорвать с их уст поцелуй, столь же душистый, сколь и сочный. Однако не стоит так уж доверять Ронсару: его лирика может быть и чересчур гривуазна, слишком игрива, сластолюбива, как, например, его «Шалости», опубликованные в 1553 году и сожженные по приказу парламента. Осторожный придворный поэт предпочел больше так не рисковать. Тем не менее он был человеком своего времени, способным создавать эротические стихи, гораздо менее нежные по отношению к женщине, нежели его любовные произведения. Вспоминая о проститутке, он глумился над ее профессией, заниматься которой
Ей до того приятно было,
Что от старания и пыла
Из глубины подмышек шла
Отменнейшая вонь козла,
А грудь была столь злоуханна,
Что сверзила бы столп Ливана
[89].
В 1535 году Клеман Маро публикует эпиграмму о «прекрасном соске». Собратья-поэты моментально принялись подражать ей, желая включиться в литературную игру. В 1543 году под авторством Клемана Маро выходит коллективный сборник под названием «Блазоны о женском теле»
[90]. Он содержит куплеты, в высшей степени противоречащие идеалистической поэзии, посвященной юным девам. Сам Маро описал сосок старухи — выцветший, вытянувшийся, уродливый до тошноты:
Сосок вонючий и большой,
Тобой кормить одну циветту!
Ты запах издаешь такой,
Что целый полк сживет со свету.
Блазон о носе принадлежит перу Эстора де Больё, большого поклонника Маро. Он заканчивался так:
