Мы стоим во дворе Королевского колледжа, в Лондоне, — так близко к небоскребу «Шард», что почти не видно его верхушку, — рядом с усеченной пирамидой из навоза. Это последнее на данный момент произведение Орона под названием «Сосуды ухода и контроля: Компосткубатор 2.0» (Vessels of Care & Control: Compostcubator 2.0), он приехал на выставку «Запчасти» (Spare Parts) из Университета Западной Австралии в Перте. Удивительно красивая компостная куча — первое, что видят посетители, когда входят на выставку в лондонской Научной галерее. «Компосткубатор» основан на принципах пермакультуры — микробы в компосте генерируют достаточно тепла, чтобы соединительная ткань мыши росла без дополнительного подогрева. По задумке, глядя на него, мы должны усомниться в своей уверенности, что люди могут контролировать и воссоздавать жизнь. «Это один из первых случаев, когда часть культивированной мыши выставляется на улице», — с гордостью говорит Орон.
25 лет Орон использовал живую ткань в качестве средства художественного самовыражения. Вместе со своей партнершей в творчестве и жизни Ионат Зурр он вырастил крылья из стволовых клеток свиньи («Крылья свиньи» («Pig Wings»), 2000), живой пиджак из культивированных клеток мыши («Кожа без жертв» («Victimless Leather»), 2004) и построил домашний биореактор для создания мяса насекомых в пробирке («Стир-флай»
[98] («Stir Fly»), 2016). Но и он же, возможно, самый малоизвестный пионер и нечаянный первопроходец в мире чистого мяса. В 2003 году его выставка «Бестелесное блюдо» («Disembodied Cuisine») стала первым случаем на планете, когда кто-либо вырастил и съел мясо из пробирки — за целых девять лет до того, как Марк Пост представил публике бургер, проспонсированный Сергеем Брином. Одним-единственным пятиграммовым лягушачьим стейком, замаринованным в кальвадосе, Орон пробудил индустрию, ныне переживающую бум в Кремниевой долине и за ее пределами. Теперь он же — ее самый ярый критик.
Почти никто в Кремниевой долине не знает его имени, но сам Орон — человек запоминающийся. Он похож на волшебника: у него завораживающая длинная заостренная борода, кучерявая, кустистая и седая, а волосы зализаны в кудрявый хвост. Ему есть что сказать, и говорит он слишком быстро. Я хотела встретиться с ним, чтобы послушать про лягушачье мясо, но, когда мы присаживаемся побеседовать, он хочет пересказать всю историю своей профессиональной жизни. Мои вопросы, кажется, только мешают.
— Я вышел из продуктового дизайна, — начинает он. — Что я распознал еще в начале 1990-х — и что становится до боли очевидным сейчас, — так это что биология превращается в поле деятельности инженеров, а жизнь — в сырье для технических проектов. Это новая палитра художественных возможностей. — Орон предпочел быть не дизайнером биологических продуктов, а художником. — Мне казалось, как у художника, у меня есть право проблематизировать ситуации, а не быть солюционистом
[99], — другими словами, Орону можно задавать вопросы, но он не обязан на них отвечать.
Свои творения он называет «спорными объектами».
— Я считаю спорной всю идею конструирования жизни, ее не стоит принимать как должное.
— Хотя многие принимают, — умудряюсь вставить я.
— Определенно, и с этим все хуже и хуже. А в местах вроде Сан-Франциско понимаешь, что там люди разучились смотреть на себя со стороны.
Мясо занимало мысли Орона с тех пор, как в детстве он насильно откармливал гусей для фуа-гра на ферме в Израиле. Он объединился с Ионат — ученой, показавшей ему техники культивирования ткани.
— Их не так уж трудно освоить. Это ремесло, а не наука, — говорит он, теребя свою сказочную бороду. — Мне казалось, я нашел возможное решение мировых проблем. Но чем больше я во все это закапывался, тем больше понимал, что это крайне рискованный подход.
По словам Орона, люди не готовы управлять биологическими системами, потому что мы еще толком не понимаем, что такое жизнь. Если спустя несколько часов после того, как сердце кролика перестало биться, клетки в роговицах остаются живы, жив ли кролик? Или полужив? «У нас в английском языке есть только одно слово для жизни, тогда как для говна — пятьдесят слов. То есть мы даже словами не можем передать, что делаем». И этот образ мышления, это непонимание тонкостей, пока мы балуемся с сотворением жизни, в конечном итоге могут привести к ужасающим последствиям. «Когда речь заходит о нашем контроле над живыми системами, мы впадаем в культурную амнезию. То, что мы решим делать с жизнью, мы в итоге будем делать и с собой». В XX веке систематическое разведение животных привело к евгенике
[100], говорит он; кто знает, куда заведет систематическое выращивание животной плоти.
— Проблему, которую пытается решить мясо in vitro, можно решить намного проще — сократив употребление мяса. С точки зрения эффективности это избыточная инженерия, — говорит он мне. — Зато мы получаем соблазнительную сказку, что все хорошо, не нужно менять наше поведение, умные ученые что-нибудь придумают, все останется как было и можно дальше увеличивать объемы потребления.
Инсталляция «Бестелесное блюдо», представленная в марте 2003 года на бывшей фабрике печенья в Нанте, Франция, с самого начала была направлена на то, чтобы вызывать дискомфорт. «Мы поиграли с представлениями людей о плохой еде. Мы знали, что французам не нравится сама идея искусственной еды, а лягушек выбрали, потому что в остальных культурах мысль о блюде из них не вызовет аппетита».
В галерее они построили столовую и лабораторию для выращивания ткани за пластиковыми занавесами со знаками биологической опасности. Три месяца на глазах у публики они культивировали клетки гладкой шпорцевой лягушки. В последний день выставки шесть человек — Орон, куратор выставки, директор музея и три посетителя — попробовали лягушачье мясо. (Ионат была беременна и отпросилась.)
Орон раскрывает ноутбук, чтобы показать запись поедания лягушек во время исторической кульминации этого произведения искусства. Гости сидят за безупречно накрытым столом. Орон одет как официант, но в латексных перчатках; уже с бородой, но она короче и чернее. Французский шеф жарит в миниатюрной сковородке на газовой горелке стейки из лягушки, маринованные в кальвадосе, а гости курят, ожидая, когда их обслужат: все это чересчур по-эстетски, чересчур по-французски, чересчур напоминает порождение другой эпохи. Затем на большие белые тарелки выкладывают пинцетом шарики из мяса лягушки. «Bon appétit!» — говорит кто-то, и гости врезаются в мясо скальпелями. Со стороны и не скажешь, что кто-то из них понимает — положив кусочек мяса в рот, они вот-вот войдут в историю.
