И все же система терапии EVE с виду похожа на биомешок, и по описанию Мэтта — тоже.
— Крайне недоношенные младенцы — это не крохотные груднички, они ближе к эмбрионам. На этом основывается наша работа. Мы пытаемся работать с анатомией и физиологией, которая у них уже есть, вместо того чтобы вынуждать их адаптироваться к жизни вне утробы. То есть использовать пуповину и сердце плода, поддерживать его живым и защищенным под слоем околоплодной жидкости и, как мы надеемся, помогать ему расти как ни в чем не бывало.
— Вы зовете их плодами, а не новорожденными, — говорю я. — Значит ли это, что вы не считаете ягнят родившимися, когда помещаете в систему?
— Не считаем.
— То есть рождение происходит, когда вы открываете пакет?
— Ну, я бы сказал, рождение — это когда перерезаешь и перевязываешь пуповину. Тогда появляется отдельная, свободная личность. В моем понимании, пока не перерезана и не зажата пуповина, ты не родился.
Технология искусственной матки дает новое определение родам: теперь это уже не процесс выталкивания и вытягивания в мир, тебя просто отсоединяют от жизнеобеспечения, от которого ты зависел в виде плода. Можно отделиться от матери, но официально все равно оставаться нерожденным.
Как и производители веганского мяса, Мэтт говорит о своей работе так, будто это обычное дело: домашнее пивоварение, а не франкенштейновская наука.
— Как у вас вообще получается подключиться к пуповине? — спрашиваю я.
— Это не так сложно, если понять, как это делается.
— Что в околоплодной жидкости? Из чего вы ее делаете?
— Сказать по правде, это что-то вроде Gatorade
[136]. Смесь соли, белков и воды. — Он напоминает Майка, когда тот описывал субстрат, выращиваемый в Finless Foods.
Мэтт говорит, что коллаборация WIRF с коллегами из Японии даст им фору перед другими командами, создающими искусственную матку: «Соревновательное преимущество в том, что над нашим оборудованием работает довольно большая японская биотехнологическая компания. Нам нужно сотрудничать с теми, кто может увеличить масштаб производства и потенциально провести нас через FDA. Мы работаем с компанией в Осаке под названием Nipro Corporation, мировым лидером. Благодаря этому у нас очень хорошая система».
Но главная разница между работой WIRF и исследованиями в Филадельфии в том, что команда Мэтта помещает в EVE куда более недоношенных ягнят. Самый младший плод в биомешке был на 106 дне созревания; Мэтт поднял планку до 95 дня. Он осторожничает с переводом на человеческий возраст, но это где-то между 21 и 23 неделями. Больше никто не сообщал о работе с такими маленькими плодами. И хотя команда Детской больницы в Филадельфии растила своих ягнят несколько недель и оставляла некоторых жить и после эксперимента, команда Мэтта решила сохранять их в искусственной матке на протяжении одной недели, а потом убивать для анализа органов. Он говорит, что они бы с легкостью могли поддерживать жизнь и дольше, если бы захотели: «Под конец срока это очень крепкие, здоровые животные».
Даже за неделю внутри искусственной матки ягнята меняются радикально. «Они растут, определенно. Становятся больше. На этом этапе созревания ягнята набирают по 40 граммов в день. Они разминаются, вытягиваются и сглатывают. Сам я беременным никогда не был, но моя жена — была; она говорит, плод выполняет такие же движения: пинается, разминает ножки, немного ворочается и на какое-то время засыпает».
Мне интересно, испытывает ли он к своему изобретению чувства не только как исследователь, но и как отец.
— Каково наблюдать за всеми этими изменениями день за днем?
— Довольно примечательно. С базовой научной точки зрения наша система лишает плаценту смысла.
Я пробую еще раз:
— А что насчет человеческой точки зрения? Вы к ним привязались?
— Ну да. К этим малышам правда привязываешься. Болеешь за них.
— Вы им давали имена?
— Да, называли.
— Как их звали?
— О, уже и не помню.
Наверное, если твоя цель — рассовать самых крохотных детей в мире по пластиковым мешкам, к ним лучше не переполняться родительскими чувствами.
Но до клинических испытаний с человеческими детьми еще далеко.
— Любой, кто скажет, что собирается сделать это через два года, либо накопил базу данных, скрытую от общественного доступа, либо чуточку преувеличивает.
— Вы говорите о ком-то конкретном?
— Нет. Я говорю в общем, — твердо заявляет он. — Все эксперименты на данный момент проводились над здоровыми плодами, чье вынашивание протекало бы нормально, если бы в него не вмешались ученые. Это попросту не относится к человеческим плодам на 21, 22, 23 неделях. Эти дети здоровыми быть не могут. Они неспроста рождаются раньше срока, — создавая устройство для созревания настолько недоношенных детей, такие ученые ставят перед собой задачу за пределами простого эктогенеза. Преодолеть барьер для ввода устройства в клиническое пользование будет невероятно трудно. Чтобы найти довод, который примет комиссия по этике, потребуется невероятное везение, нужно показать результаты на несколько порядков выше, чем у ныне использующейся технологии, — говорит он. — Какой будет первоначальная демографическая выборка для такой платформы? Думаю, мы говорим об очень больных 21-недельных плодах, у которых, по сути, ноль шансов на выживание даже при всех нынешних достижениях медицины.
Я никак не ожидала такого. Это меня совершенно сразило.
Я лишилась сына на 20 неделе, он стал бы моим вторым ребенком. С ним все было в порядке. Он был идеален. На 19 неделе беременности у меня начался аппендицит, о чем я тогда не знала. Я неделю пролежала в больнице, пока акушеры и гинекологи сканировали, зондировали и брали кровь, пытаясь понять, почему мне плохо и что им с этим делать. А затем начались роды. Так бывает: если ты беременна, от серьезной инфекции шейка матки может раскрыться. Между схватками акушер сообщил, что будь я на 24 неделе беременности, то все было бы иначе, но я на 20-й, а значит, надо позволить природе идти своим путем. Хотя сын, которого я родила, был нормальным малышом, его даже запеленали и дали мне подержать, он умер во время родов. Выкидыш, не мертворожденный.
Это случилось три года назад. С тех пор у меня вырезали аппендикс и я родила дочку — ту, что запивает пастуший пирог коровьим молоком. Но, как любого человека, потерявшего ребенка, меня всегда будет преследовать воспоминание о малыше, которого у меня не было, и о том, что для него могли бы сделать. Если искусственная матка могла бы спасти жизнь очень больного плода на 21 неделе, разве не спасли бы с ее помощью и 20-недельного малыша — совершенно здорового, которому просто не повезло оказаться в заболевшей женщине?
Я с трудом сглатываю.
