Кого ни спроси, беременность остается самым значительным фактором неравенства полов. В семейной жизни разделение труда начинается с беременности и продолжается на протяжении родов, кормления грудью и декрета. Вместе с тем нарастает динамика, при которой обычно ширится пропасть между материнским и отцовским вкладами, каким бы прогрессивным ни считалось общество или каким бы доброжелательным и преданным ни был отец. С первого же дня женщины лучше умеют удовлетворять потребности детей. Все начинается с плаценты и грудного молока, а кончается собранными в школу обедами.
Анна заявляет, что эктогенез позволит справедливо перераспределить репродуктивный труд в обществе, так что для исследований, лежащих в основе идеи искусственных маток, существует моральный императив. Опубликованные задолго до появления биомешка или системы терапии EVE, ее работы предполагают, что «идеальный» эктогенез возможен: искусственная матка, функционирующая не хуже здоровой женской утробы и столь же безопасная, в обществе, где поддерживаются права женщин.
Нельзя винить меня за то, что я приняла Анну за убежденную феминистку: называя беременность «варварством», она цитирует радикальную феминистку Суламифь Файерстоун. Но когда я спрашиваю ее, насколько феминизм важен для ее работы, она возражает: «Мой интерес не укоренен в феминизме как таковом. Меня интересуют вопросы справедливости, ожиданий, возлагаемых на человеческие тела, и того, как на них различными способами воздействуют государство и медицина». Эктогенез не встраивается в упорядоченные категории мышления — как и сама Анна.
— Это моя любимая тема, — говорит она с игривой улыбкой. — Меня всегда завораживало размножение, особенно беременность и деторождение. По-моему, все это реально странно. А когда посмотришь, как размножаются разные существа, то и вовсе получается, что это не данность, — то, что все должно быть так, как есть. Помню, что мне говорила мать, когда я не хотела к доктору: «О, ты подожди, когда у тебя появится ребенок — твое тело уже будет не только твоим». Существует такое устоявшееся предположение, что женщины обязательно рожают детей, но никто не замечает, насколько безумно производить новых людей из своих тел. А еще насколько это рискованный и опасный процесс, даже со всеми привилегиями западной медицины.
Чтобы проиллюстрировать свою мысль, она рассказывает, как ее коллеге выдирали зуб мудрости. Анна предложила это снять на видео — как прекрасное переживание, которым можно делиться с другими и наслаждаться: «А вот и он! И смотрите, теперь зашивают! Вау, и ты все вытерпела без болеутоляющих!» Я смеюсь в голос из-за того, насколько извращено это грубое сравнение с родами, и из-за того, что в общем понимаю, к чему она клонит. Наше отношение к родам и правда очень странное. Даже если все идет как надо, без крови, боли и швов не обойтись, а нам полагается не обращать на это внимания. Мы фетишизируем эти моменты материнства — беременность и роды.
— В беременности и деторождении мы стали куда более зависимы от хирургического вмешательства, потому что в прошлом женщины и дети часто умирали во время родов — грустно, но такова жизнь. В наши дни женщины выживают и продолжают производить потомство с большими головами и узкими бедрами. Мы сами все больше прививаем себе зависимость от медицинского вмешательства в роды. Отчасти современное деторождение стало безопаснее благодаря антибиотикам.
Перед лицом надвигающейся катастрофы с резистентностью к антибиотикам будущее материнства выглядит апокалиптически.
Уровни смертности матерей и мертворождения падают по всему миру, но, по словам Анны, еще не факт, что это хорошо. «Это не значит, что вы с ребенком выйдете из больницы невредимыми. Чем дальше заходит прогресс медицины, тем больше он вредит женщинам, — говорит Анна. — То, как мы регулируем развитие плода и наблюдаем за ним в чреве, оставляет свой след на жизни женщин, как и медицинское вмешательство, которое им приходится пережить. Я не жду великих прорывов в медицине для плода и матери, но точно вижу движение к таким большим познаниям о плоде и о том, что в утробе для него хорошо или плохо, что женщины сами почти что превращаются в эктогенетические инкубаторы. Вся их функция сводится к максимизации пользы для младенца».
В то время сама бы я так не сказала, но я определенно чувствовала себя эктогенетическим инкубатором. Мне приходилось лежать и таращиться в больничный потолок, пытаясь не паниковать, пока врачи втыкают мне в живот двадцатисантиметровую иглу, чтобы извлечь ДНК моего сына, потому что плановое обследование показало, будто есть вероятность, что у него, возможно, синдром Дауна. (Синдрома Дауна не было, и вообще все было хорошо, но потом у меня начался аппендицит.) Приходилось подавлять рвотный рефлекс, глотая приторную глюкозную смесь, а потом раз за разом сдавать кровь, потому что обследование дочери показало, что у меня вроде бы гестационный диабет, который мог бы угрожать ребенку. (Гестационного диабета не было.) Пришлось лежать на операционном столе, растопырив зафиксированные ноги, пока хирург зашивал мне шейку матки, потому что обследование показало, что есть риск новых преждевременных родов. Беременность — уникальное судьбоносное переживание, и я с удовольствием вынашивала первого ребенка, но до этого я никогда не понимала, что значит чувствовать себя «вещью». В большинстве случаев, когда со мной что-то делали, на это не было других причин кроме того, что очень талантливые и преданные своему делу врачи слишком много знали о том, что может происходить внутри меня.
— В странах, где разрешен аборт, интересы плода явно не ставятся выше интересов женщины, но стоит плоду стать пациентом — а он им становится обязательно, когда роженицу осматривают или лечат ради здоровья плода, — и можно с уверенностью ожидать, что интересы ребенка перевесят интересы матери, — говорит Анна.
— Но матери не против такого подхода.
— Да. Потому что этим ты показываешь, что уже стала хорошей матерью. А в наших обществах почти нет преступления страшнее, чем быть плохой матерью.
Сама Анна не мать. Она говорит об этом, не дожидаясь вопроса.
— У меня детей нет, и я их никогда не хотела, но в разные моменты жизни я находилась, э-э, под давлением разных людей на этот счет. Когда я задумывалась о такой возможности, среди прочего меня поразило, что если кто-то беременеет — особенно человек вроде меня, столько писавший о беременности, — то об этом узнают все! От концепции врачебной тайны камня на камне не остается, — говорит она. — Меня очень беспокоил этот публичный аспект.
Я понимаю, почему беременность для нее столь каверзный вопрос. Я тоже никогда не хотела, чтобы на работе знали о моем положении, а ведь моя карьера не стоит на мысли, что беременность — это варварство.
— У меня дети есть, — говорю я, — и мне тоже не очень-то хотелось, чтобы на тот момент все знали о моей беременности, тогда как мой муж мог говорить об этом кому хочет и когда хочет.
Стоит мне это сказать, как атмосфера меняется. Может, мне и померещилось. Но кажется, будто то, чем мы поделились друг с другом, остается висеть в воздухе, опуская между нами невидимую завесу. Ее интерес к эктогенезу — умозрительный и академический, она может рассматривать его с безжалостной логикой, а я — нет.
