— В своей постели, с британским голубым котом, которого я так люблю, с последним ужином — вот как в идеале хотелось бы уйти, — говорит Майя. — Но в моей семье нездоровая динамика. Как и очень многие американские семьи, мы в ужасе от болезней и смерти. Учитывая семейную ситуацию, для смерти, наверное, лучше снять тихую квартиру у озера в Цюрихе или Базеле, потому что там безопасно и надежно, там это культурно приемлемо и не стыдно.
Из всех встреченных мной людей, мечтающих о контроле над завершением своей жизни, Майя ближе всего к концу. Она планирует покончить с собой в клинике Life Circle в ближайшие месяцы. Смерть — не какая-то страховка, поджидающая в шкафу, не расплывчатая концепция, которую еще предстоит осмыслить: она смотрит смерти в лицо.
— Существует ли идеальная смерть? — спрашиваю я. — И может ли вообще существовать?
Майя на миг замолкает.
— С эстетической точки зрения — это «Сарко». Элегантное устройство, в котором перед отправлением чувствуешь себя приятно и окрыленно, правильно? Да еще в каком-нибудь красивом месте, потому что можешь установить машину где угодно. Эстетически это идеальная смерть, — отвечает она наконец. — Но на самом деле, если копать глубже, идеальная смерть — это когда у тебя не остается незавершенных дел, когда ты примирился со всем, что происходит в твоей жизни, и со смертностью. Когда ты обрубил все привязанности к личным вещам, обидам, зависимости, гневу. Вот что такое для меня идеальная смерть — понимание и сам путь принятия. «Сарко» прекрасен, но если не позаботиться обо всем этом, то и в него ляжешь с мятущейся душой.
— Идеальная смерть — это состояние, а не средство?
— Да, — говорит она с тоской. — Да-да-да.
Эпилог
На момент написания книги Хармони еще нет на рынке. Сидоре и остальные куклы Дэйвкэта по-прежнему остаются в центре его мира, не потревоженного потенциальной любовницей с искусственным интеллектом, которая может однажды похитить его сердце. Ни один элитный ресторан в странах с халатным отношением к пищевому законодательству пока не объявлял о поступлении куриных наггетсов JUST. Команда Детской больницы Филадельфии ждет решения FDA о помещении человеческих детей в биомешок где-то в 2020-м и надеется, что к концу десятилетия их изобретение будет широко использоваться. smith8 удалился с «Реддита» и пропал из мужесферы. «Сарко 2.0» обрастает слоями полубиоразлагаемого пластика в принтере где-то в голландском Гарлеме. Первой им воспользуется не Майя Кэллоуэй, но Филип говорит, кроме нее в очереди на смерть в лакированном саркофаге стоит еще как минимум сотня человек.
Другими словами, ни одна из рассмотренных мной инноваций на самом деле еще не существует
[187]. Может, хайп, связанный с Хармони, мясом JUST, биомешком и «Сарко», чересчур раздут, но решения, которые они обещают, слишком привлекательны, чтобы остаться нереализованными, а их коммерческий потенциал — слишком велик. Однажды они выйдут на рынок, пусть и не так скоро, как обещают Мэтт, Джош, команда Детской больницы Филадельфии и Филип.
Пока их детища дорабатываются в мастерских, конкуренты не стоят на месте. DS принимает 300-долларовые взносы на первое поколение робоголов. Cloud Climax открыли продажи Эммы — аниматронной головы стоимостью 3 000 фунтов от другой китайской компании, AI-Tech: Эмма позиционируется как «секретарша без гонора» и всегда называет владельца хозяином. Она ненамного лучше подмигивающего и моргающего манекена, способного прочитать вслух ваш календарь, но AI-Tech обещает, что «чем больше вы с ней говорите, тем больше она учится».
На голландской Неделе дизайна в 2019 году представили новую версию искусственной матки, затмившую все пакеты с ягнятами. Прототип от Технического университета Эйндховена свисал с потолка — и был похож на гигантский пунцовый пляжный мяч, дополненный успокаивающим искусственным материнским сердцебиением. Голландская команда протестирует его на отпечатанных на 3D-принтере младенцах, снабженных огромным массивом сенсоров, и планирует незамедлительно перейти к человеческому плоду. В октябре 2019 года проект выиграл европейское финансирование в размере 2,9 миллиона евро. Его руководитель профессор Гид Ой называет свое изобретение «прорывом».
Стартапы чистого мяса возникают по всему миру и растут экспоненциально, как начальные клетки в FBS. Американское FDA и британское правительство так и не определились, можно ли называть «чистое мясо» мясом, а индустрия потихоньку отказывается от эпитета «чистое»: он не приживается и беспокоит мясную отрасль — особенно сейчас, когда все хотят с ней задружиться ради солидных инвестиций. Зато бургеры на растительной основе захватывают мир. (Даже Брюс решил передумать: в сентябре 2019-го он объявил, что GFI «принимает новый язык» и начинает называть его «культивированным мясом».) Выйдя на рынок, акции Beyond Meat стали лучшим первичным размещением 2019 года, взлетев на 600% в первый же месяц
[188]. Impossible Burgers пытаются понять, как им соответствовать спросу. Мясо, полученное без эксплуатации животных, становится все популярнее, хоть никто еще не понял, что же из себя представляет эта бесплотная плоть.
Перед тем как навсегда изменить деторождение, еду, секс и смерть, нужно преодолеть серьезные препятствия. И первыми из них станут фактор отвращения и эффект «зловещей долины» — те чувства дискомфорта и омерзения, которые люди испытывают, когда радикально новые технологии покушаются на интимные стороны их жизни, на то, как они занимаются сексом, как едят, как рождаются и как умирают. Предприниматели находят лазейки благодаря аккуратной терминологии, стильному дизайну и апелляции к эмоциям. Шок новизны сам по себе не нов. И если уж дети из пробирок могут стать чем-то непримечательным, то жены-роботы и младенцы в мешках — тем более.
Затем встает вопрос, кто воспользуется этими технологиями. А они будут исключительно элитарными, по крайней мере сперва. Несмотря на всю болтовню Филипа об универсальном праве людей на рациональный суицид, «Сарко» предлагает люксовую смерть для самых привилегированных. Сколько бы Джош ни пытался приблизить мир, «руководствующийся разумом, справедливостью и честностью», мне трудно представить, чтобы те, кого он встретил в Либерии, в скором времени трескали его котлеты из вагю. Эктогенез принесет равенство в воспроизводстве лишь для тех женщин, кому и сейчас хватает денег на социальное суррогатное материнство, а спасение плода будет возможно только в достаточно развитых странах, способных включить биомешок в арсенал социальной поддержки. Даже на уцененных китайских секс-роботов придется потратить немалую часть дохода. Мужчинам, которые хотят идти своим путем, понадобится куча денег, чтобы поистине освободиться от женщин.
В сфере высоких технологий господствуют мужчины, и изобретения отражают их эго и желания. Но все технологии, что я повстречала, — не только секс-роботы и искусственные матки, — повлияют на женщин. Большинство умерших с помощью машин Кеворкяна — женщины
[189], и там, где разрешено оказание помощи в смерти, женщины выбирают ее чаще мужчин
[190], хотя самоубийство — это преимущественно мужское явление. Женщины чаще могут пережить партнера, им привычнее ухаживать за кем-то, нежели становиться объектом ухода. Возможно, женщины больше боятся стать обузой. И, как говорил мне Марк Пост, «мясо всегда ассоциировалось с властью, с маскулинностью», с доминированием и покорением природы. Есть мясо — значит «есть как мужик». Во всех частях света мужчины едят больше мяса, чем женщины
[191]. Мясо — это символ мужественности, как и повсеместное избыточное потребление, которое причиняет столько вреда и принуждает человечество к еще большей зависимости от специализированных технологий, хотя раньше мы были самодостаточны. Эти инновации многое говорят о мужском аппетите к еде и сексу, о мужском желании контролировать рождение и смерть.
