— Так вы знаете, что делать?
— А вы слышите меня?
— Мне кажется — да.
— А мне так не кажется. С чего вы решили, что нужно что-то делать? С чего вы решили, что можно что-то сделать? То, что мы заполонили эту планету своим видом, совсем не значит, что мы здесь что-то решаем. И уж тем более не значит, что можем идти наперекор самой жизни, «исправлять» ее решения так, как нам кажется верным. Я не могу сказать Катьке, что человечество стало избыточно, и случилась кальдера. Не могу сказать, что этого стало недостаточно, и люмпены продолжают пополнять кладбища. Не могу сказать ей, что женщины перестали рожать, потому что вселенной это не нужно. Что функционал основного населения уже давно не соответствует требуемым критериям. Что настало время нового вида и отец его — Гото, а мать — Вика. И что последнее, против чего я открыто выступаю — подключенцы — это именно та новая раса, что угодна Земле. Но если я признаю это, то просто умру. Умер бы…
— Если бы не полюбили одну из них?
— Если бы в принципе не полюбил. А уж кого — это похоже на провидение, закономерность которого столь очевидна, что я могу быть лишь благодарен, что все еще нужен этому миру.
— То, что вы говорите, это слишком странно и страшно. И то, что вы в это верите — еще страшнее. Я не знаю, поверю ли вам сама, но понимаю, что об этом действительно не стоит говорить таким, как Катя.
— Как большинство, — поправил Михаил.
— Я совершенно не об этом спрашивала, — Юлия Владимировна несколько нервозно закрыла жалюзи в окнах и обернулась к Михаилу, сидевшему на краю кровати, уперев локти в колени. Она не была уверена, что рада видеть его, слушать и слышать. На долю секунды она согласилась, что стоило оставить его тем человеком, определения которого она уже не могла вспомнить. Михаил понял, что вероятно совершил ошибку. Он поспешил поправиться:
— Простите, Юлия Владимировна, я скорее ответил себе, чем вам. И благодарен за то, что вы мне это позволили. А вам я могу ответить одно: я не знаю. Я такой же, как вы. Я так же вырос в стране без идеологии, в мире без морали, на планете, где добро и зло — лишь точка зрения, не имеющая значения. В мире миллионов иллюзий и не случайно закрытых дверей. Я действительно не знаю, не могу и не хочу знать.
— Но почему? Вы же на самом деле можете значительно больше, чем мы! Чем мы все!
— Потому что это неважно! Ни для меня, ни для страны, ни для Земли в целом.
— Господи, так что же тогда важно? Что имеет значение?!
— Для кого?
— Ну, хотя бы для вас, Миша. Вы руководите и, что уж там, фактически владеете и управляете серьезными активами, имуществом и людьми. Мне хочется верить, что для вас имеет значение нечто большее, чем сытый желудок.
Михаил задумался, устало потирая виски, и не смущаясь своей слабости перед этой вопрошающей в отчаянии женщиной.
— Быть в состоянии соответствовать возложенному на меня функционалу.
Она тряхнула головой. Михаил никогда не видел этого жеста у главы юридического департамента, он был ей абсолютно несвойственен.
— Вы говорите как живой проект! Какому функционалу?
— Я пытаюсь это понять каждый раз, когда принимаю решения.
Его ответ, произнесенный с легкой улыбкой, обнажающей абсолютную искренность, практически взбесил собеседницу, но она вовремя взяла себя в руки. Поправив прическу, она неопределенно повела ладонью. Лишь голос выдал ее растерянность:
— Спасибо, Миша. Я попробую понять вас. Не обещаю, что получится, но я постараюсь.
— Доброй ночи, Юлия Владимировна.
* * *
Петр проснулся посреди ночи, хотелось пить. Аккуратно выбравшись из-под Ольги, он потянул затекшую спину и осторожно вышел.
Напившись, он захватил с собой стакан воды и пошел обратно, но замер в гостиной. Поставив стакан на столик, Петр собрал с пола то, что Ольга выронила из его «шкатулки чудес» и осмотрелся. Принеся из кухни табурет, он вынул одну из пластиковых реек в подвесном потолке и спрятал коробку там. Вернув табурет на место, Петр захватил воду и вернулся в гостевую комнату, где тревожно и некрепко спала Ольга.
— Петька, — простонала она, открыв глаза, — боже, Петька!
— Я предупреждал… — заметил он, как думал, холодно, — пить хочешь? Не смотри на меня так.
— Петя…
— Ты ничего не получишь. И утром будет хуже. Попей.
Вернувшись на кровать, Петр прижал к себе свернувшуюся в клубок подругу, и ласково гладя ее по голове, закрыл глаза.
— Спи… — шептал он, целуя ее волосы и игнорируя бредни о его ненависти и презрении, — спи…
— Если ты любишь меня…
— Спи…
В следующий раз он проснулся от тихого хлопка двери, когда на улице уже брезжил рассвет. Быстро поднявшись, он спустился за Ольгой и нашел ее растерянно озирающейся в гостиной.
— Я все выбросил.
Она кинула на него взгляд и промолчала, зябко ежась. Неторопливо, как могло показаться, пошла на кухню. Петр предполагал, что ее штормит от каждого шага, причиняющего в свою очередь тянущую и тошнотворную боль. Много лет он не испытывал подобного, но смотреть на любимую все равно было больно. Глядя ей в спину, он знал: Ольга идет проверить мусорное ведро. Когда он зашел на кухню, Ольга рылась в холодильнике и отошла при его появлении:
— Сделаешь мне завтрак?
— Ты не хочешь есть.
— Хочу.
— Не ври.
Женщина потупилась, но тут же вскинула взгляд и открыла рот, но по лицу Петра догадалась, что и эта идея не сработает. Раздраженно дернув головой, Ольга прошла мимо друга, он следовал за ней.
— Ты так и будешь за мной ходить? — спросила она, сев на диван в гостиной.
— Да, буду. А ты может, оденешься, наконец?
Она отвернулась и натянула край полотенца ниже на голые бедра. Обойдя диван, Петр сел рядом и включил экран.
— Ой, выключи! У меня… фонит!
— Что у тебя фонит?! — поднял он голос, но выполнил просьбу.
— Не ори на меня, и без тебя тошно.
Петр вытянул ноги. Взглянув украдкой на друга, Ольга увидела на его щеках отражение с экранов на стеклах очков. Собираясь встать, она уперлась руками в диван и тут же почувствовала руку на коленке.
— Куда ты?
— Да, никуда! — процедила Ольга зло, оставляя попытки избавиться от слежки.
Боковым зрением Петр видел, что она бессильно откинула голову на спинку дивана. Еще полдня ей будет нехорошо, но потом самочувствие придет в норму и тяга, заставляющая придумывать всевозможные ухищрения, чтобы добыть дозу, ослабнет. Но и тогда ее нельзя будет оставить одну и он не знал, что говорить и что делать. Он не хотел, чтобы его любимая женщина стала такой же, как он.
