Мы выступали и отдельно, как «Блюзология», и как бэк-группа шотландской певицы Изабель Бонд, которая переехала в Германию из Глазго. Это была забавная миловидная темноволосая девушка, которая материлась как сапожник – впервые я слышал такое от женщины. Она пела обычные песни, но меняла в них слова на непристойные. И на моей памяти она единственная, кому удавалось с легкостью заменить «Хочу называть тебя милым моим» на «Хочешь, мы вместе поонанируем».
Я же был невинен как дитя. Редко пробовал спиртное и по-прежнему не интересовался сексом, в основном потому, что умудрился дожить до девятнадцати лет без каких бы то ни было о нем представлений. Кроме сомнительного отцовского предупреждения, что от мастурбации я ослепну, никто и ничего не рассказывал мне о физической любви, не объяснял, как себя вести и что делать. Я не знал, как происходит половой акт и что такое оральный секс. Наверное, я единственный музыкант-англичанин шестидесятых, который работал на улице Репербан, при этом оставаясь девственником, – и это в одном из знаменитых злачных мест Европы, куда народ приезжает, чтобы удовлетворить самые дикие сексуальные желания. Но самая большая вольность, какую я себе позволил, – купил в местном универмаге пару расклешенных брюк. Меня интересовали только выступления и походы в немецкие музыкальные магазины. Я был одержим музыкой и страшно амбициозен.
В глубине души я понимал, что «Блюзология» – не вариант. Очевидно было, что мы недостаточно хороши. От малоизвестных блюзов мы перешли к композициям в стиле соул, которые в середине шестидесятых исполняли почти все английские рок-энд-блюз-группы – In the Midnight Hour, Hold On I’m Coming. Но The Alan Bown Set
[59] или Mike Cotton Sound
[60] играли их лучше нас. Были вокалисты лучше Стюарта и, уж конечно, клавишники лучше, чем я. Как пианист я хотел стучать по клавишам в стиле Литл Ричарда, но, если вытворить такое на электрооргане, считай, весь день испорчен. Мне не хватало технических знаний для того, чтобы играть на органе правильно. Сложнее всего было с «Хаммондом B-12», который громоздился на сцене в клубе «Фламинго» на Уордор-стрит, – огромное деревянное сооружение наподобие комода, все в переключателях, рычагах, ручках и педалях. Конечно, Стив Уинвуд
[61] или Манфред Мэнн заставили бы этого монстра стонать, кричать и петь сложные арии. Я же боялся к нему прикасаться, потому как понятия не имел, что с ним делать. Даже маленький «Вокс Континентал», на котором я играл, технически для меня представлял собой минное поле. Одна клавиша у него имела обыкновение залипать, и однажды это случилось прямо во время выступления в клубе «Скотч оф Сент Джеймс». Я играл Land of a Thousand Dances, и вдруг мой электроорган разразился диким воем – как будто люфтваффе вернулось из прошлого и решило дать еще один шанс операции «Блиц». Группа, дабы не пасть в грязь лицом, бодро продолжала «танцевать в аллее с милой Лорелеей» и «кружиться в пляске с Люси из племени Ватуси». Я же истерически пытался исправить положение и уже собирался звонить в службу спасения. Но тут на сцену поднялся Эрик Берден, вокалист группы «Энималс». Технических знаний у него явно было куда больше, чем у меня, – их клавишник Алан Прайс гениально играл на «Вокс Континентал». Эрик шарахнул кулаком по органу, и клавиша вернулась на место. «У Алана такая фигня постоянно случается», – объяснил он и спрыгнул вниз.
В общем, мы явно проигрывали другим группам нашего стиля, а они, в свою очередь, проигрывали тем, кто пишет и исполняет собственные песни. Помню, у «Блюзологии» был запланирован концерт в клубе «Седар» в Бирмингеме. Мы приехали раньше времени и попали на репетицию местной группы The Move, которая явно стояла на пороге взлета. Парни потрясающе держались на сцене, у них был очень активный менеджер с даром убеждения, а их гитарист Рой Вуд умел писать песни. Их выступление не только захватывало, но песни Роя Вуда звучали лучше, чем каверы, которые они пели. Только психически ненормальный человек мог бы сказать нечто подобное о горстке композиций, которые сочинил я для «Блюзологии». Говоря по правде, я написал их потому, что иначе было нельзя. Мне пришлось. Мы ожидали записи на студии, что случалось крайне редко, и должны были показать хоть какой-то собственный материал. Я не вкладывал в эти сочинения душу и сердце, и это сразу чувствовалось. И вот теперь я смотрел репетицию The Move, и на меня сошло озарение. Вот оно. Вот как нужно работать. Только так можно двигаться вперед. Именно этим я должен заниматься.
Я бы ушел из «Блюзологии» раньше, если б на горизонте не нарисовался Лонг Джон Болдри. Работу с ним мы получили, потому что оказались в нужном месте в нужное время. «Блюзология» как раз гастролировала на юге Франции, и так вышло, что именно там Долговязый Джон остался без бэк-группы, причем прямо перед концертом в клубе «Папагайо» в Сен-Тропе. Вначале он хотел собрать новую команду наподобие распавшейся Steampacket, в нее бы вошли Стюарт Браун, он сам, парень по имени Алан Уокер – думаю, потому что Болдри положил на него глаз, – и вокалистка Марша Хант, которая только что прилетела в Лондон из Штатов. «Блюзологии» же предстояло стать бэк-группой – после того как Джон немного обновил состав. Пару ребят он быстренько уволил и заменил другими, на его взгляд более подходящими.
Это было не совсем то, чем я хотел заниматься. И я считал, что такой состав команды для Джона – шаг назад. Джули Дрисколл и Род были замечательными артистами. Еще школьником я ходил на концерт в Кентонский Клуб Консерваторов, где Род и Джон выступали вместе, группа тогда называлась The Hoochie Coochie Men, и они потрясли меня до глубины души. И Брайан Огер был супер-клавишник: уж точно не из тех, ради кого солист группы «Энималс» полезет на сцену, чтобы помочь справиться с аппаратурой в разгар выступления.
В общем, у меня были сомнения. Сотрудничество с Алланом Уокером и Маршей Хант продлилось недолго: Марша, роскошная высокая чернокожая девушка, к сожалению, пела не блестяще. Но, несмотря ни на что, должен признать, что с появлением Долговязого Джона жить мне стало куда интереснее. Если вам все наскучило и превратилось в рутину, искренне рекомендую поездить по гастролям в компании эксцентричного блюзового певца-гея ростом под два метра и с тяжелой алкогольной зависимостью. Сразу почувствуете необычайное оживление!
Мне нравилось общаться с Джоном. В своем фургоне с включенным магнитофоном он обычно подбирал меня возле Фроум Корт, высовываясь из окна и возвещая о своем приближении оглушительными криками: «РЕДЖИ!!!» Жизнь его, казалось, вся состоит из необычных происшествий, часто связанных с пьянством, которое, как я очень быстро понял, разрушало его; однажды мы выступали в Кромере в «Линкс Павильон», и после концерта он так нагрузился, что упал с прибрежного обрыва вниз прямо в белом костюме. В ту пору я не осознавал, что он гей, и сейчас, в ретроспективе, это может показаться странным. Человек называл себя «Ада», про других мужчин говорил «она» и постоянно делился подробностями своих сексуальных похождений: «У меня сейчас новый бойфренд, Оззи, – и знаешь, дорогуша, он носится с моим членом, как с писаной торбой!»
