К тому же, играя втроем, ты получаешь полную свободу для экспромта. Не имело значения, что мы не могли повторить сложные студийные аранжировки – зато мы импровизировали, удлиняли композиции, исполняли сольные партии, делали попурри из разных песен, позволяли себе сыграть кавер какой-нибудь из песен Элвиса или вариант Give Peace a Chance
[90].
Я начал задумываться о том, как выгляжу на сцене. Безусловно, я хотел быть фронтменом – но я же сидел за фортепиано, а значит, не мог разгуливать туда-сюда, как Мик Джаггер, или картинно разбивать инструмент, как Джими Хендрикс или Пит Таунсенд. Горький опыт научил меня: в попытке залихватски расколошматить рояль, а именно столкнуть его со сцены, артист скорее напоминает уставшего грузчика, чем рокера-небожителя, которому все дозволено. Поэтому я начал думать о пианистах, которыми восхищался в детстве: им ведь удавалось зажигать публику, будучи прикованными к старому трехметровому гробу, как ласково я его называл. Я вспомнил, как Джерри Ли Льюис пинал свой стул и вспрыгивал на клавиатуру, как Литл Ричард вставал или наклонялся назад во время игры, даже как Уинифред Атвелл поворачивалась лицом к зрителям и улыбалась. Все они сильно повлияли на мою манеру выступления. Оказалось, играть стоя, как Литл Ричард, – чертовски тяжело физически, особенно если руки короткие, как у меня, но я не оставлял стараний. Наша музыка отличалась от всех, теперь и на сцене мы выглядели абсолютно оригинально. Что бы ни происходило на границе шестидесятых и семидесятых, я точно знал: нет больше такого трио, где фронтмен-клавишник пытается соединить агрессивный напор раннего рок-н-ролла с приветливым благодушием Уинифред Атвелл.
Мы разъезжали по колледжам, выступали на площадках, где собирались хиппи, наши концерты становились все интереснее, а музыка – все лучше. Особенно когда мы начали исполнять свои новые песни. Должен признаться, я не всегда лучший судья собственного творчества. В конце концов, это я во всеуслышание объявил, что Don’t Let the Sun Go Down on Me – чудовищная песня, и я никогда ее не выпущу (об этом позже). Но тогда даже я мог сказать, что наш новый материал – уже другая лига. Это было лучше, чем все, что мы делали раньше. Новые песни писались легко – Берни сочинил текст Your Song однажды утром за завтраком в Фроум Корт, отдал мне, и я буквально за пятнадцать минут придумал музыку. И все это потому, что самая тяжелая работа уже была позади: новая музыка вобрала в себя все те часы, в которые мы с Берни пытались писать вместе, и наши выступления с Найджелом и Ди, подарившие мне уверенность в себе, и время, которое я против своей воли провел в Королевской академии, и ночную клубную круговерть эпохи «Блюзологии». Border Song или Take Me to the Pilot соединяли в себе элементы фанка и соула, подхваченные мною у Патти Лабелль и Мэйджора Лэнса, но в них прослеживалось и влияние классической музыки – той, что я впитывал субботними утрами в академии, штудируя Шопена и Бартока.
И, конечно, на нас повлияло то, что мы слушали в спальне в Фроум Корт. Пока мы писали новые песни, в наушниках стереопроигрывателя звучали две группы. Первая – американский рок-соул-дуэт «Делани и Бонни». Меня бесконечно восхищал их клавишник Леон Рассел, он как будто волшебным образом залез мне в голову и играл именно то, о чем я мечтал. Ему удалось создать синтез всех стилей, которые я любил, – рок-н-ролл, блюз, госпел, кантри. И все это звучало естественно и гармонично.
И вторая группа – The Band. Их первые два альбома мы слушали постоянно. Как и клавишные Леона Рассела, их песни прокладывали нам новый путь – как будто кто-то с факелом шел впереди и показывал, что мы в действительности хотим делать. Chest Fever, Tears of Rage, The Weight: вот что мы мечтали писать. Берни обожал их тексты. Еще ребенком он влюбился в приключенческие истории о старой Америке, а ведь именно об этом и пели The Band: «Верджил Кейн – имя мое, на денвилском поезде я служил, но прискакала конница Стоунмэна и взорвала пути»
[91]. Эти музыканты пели собственный соул, не каверы In the Midnight Hour, их музыка не звучала, как блеклое подражание чернокожим артистам. Это было как откровение.
Мы дали Дику послушать демозаписи новых песен. Он был потрясен и, несмотря на слабые продажи Empty Sky, решил выпустить еще один наш альбом. Более того – он собирался выдать нам шесть тысяч фунтов за предстоящую работу. Это был серьезный шаг с его стороны, а сумма для того времени просто огромная, учитывая, что он собирался вложиться в артиста, чьи предыдущие диски не продавались. Без сомнения, Дик верил в нас, но, думаю, его немного подтолкнуло вмешательство третьей стороны. Однажды в поезде по дороге в Пиннер мы столкнулись с Маффом Уинвудом, братом Стиви Уинвуда. Мафф работал в «Айлэнд Рекордз» и жил неподалеку от Фроум Корт. Пару вечеров в неделю мы обычно проводили у него в гостях, приносили бутылку «Матеуш Розе» и коробку шоколада для его жены Зены, очень тонкой и умной женщины, играли в настольный футбол или в «Монополию» и вытягивали из Маффа информацию о музыкальной индустрии. Наши новые песни ему очень понравились, он вдохновился и завел разговор о контракте с «Айлэнд» – компанией куда более крупной и известной, чем DJM. Слухи о намерениях конкурента, скорее всего, дошли до Дика, и тот потянулся за чековой книжкой.
Но какой бы ни была причина, получение этих денег означало переезд из DJM в большую хорошо оборудованную студию «Тридент» в Сохо. Стив Браун посоветовал взять внешнего продюсера, Гаса Даджина. Гас продюсировал Space Oddity Дэвида Боуи, хитовый сингл, который всем нам очень нравился. Мы смогли добавить в группу струнные инструменты и нанять аранжировщика – Пола Бакмастера, который тоже работал на подготовке Space Oddity. Пол выглядел прямо как Д’Артаньян – длинные волосы, расчесанные на прямой пробор, козлиная бородка, широкополая шляпа – и показался мне малость эксцентричным, но, как выяснилось позже, первое впечатление обманчиво: он был не малость, а очень эксцентричен, вплоть до сумасшествия. Часто Пол становился перед оркестром и ртом изображал звуки, которые они должны сыграть. «Не знаю, как объяснить, но звучать это должно вот так», – говорил он, и все с точностью выполняли его указания. Пол был настоящий гений.
Все происходило как по волшебству. Мы с Гасом, Стивом и Полом распланировали все наперед – песни, звук, аранжировку, – и внезапно весь материал четко сложился в общую картину. Для композиции I Need You To Turn To мы арендовали клавесин; к этому инструменту я прежде почти не прикасался, техника игры там сложная, но у меня получилось. Сильно волновало живое исполнение с оркестром, но я постарался правильно настроиться и все время повторял себе: вот наконец мечта сбывается. И все, к чему я так долго шел, начало воплощаться в жизнь. Все жалкие клубы, где я выступал, «фанера» Джона Болдри, тяжелая работа сессионным музыкантом, Дерф с пивной кружкой для чаевых в Нортвуд Хиллз, наш с Берни побег с Ферлонг Роуд, старания Линды превратить меня в Бадди Греко – все это было не зря. Мотивация сработала. Альбом мы записали за четыре дня.
