В Британии тем временем газета «Сан» отменила конкурс, победители которого должны были получить мой альбом Blue Moves. Для обложки альбома я выбрал чудесную картину художника Патрика Проктора из моей коллекции – на ней изображены два человека в парке. «Сан» заявила, что на картине нет женщин, что, соответственно, можно считать ярой гомосексуальной пропагандой, против которой народ начнет протестовать. Фантастическая логика. Если ей следовать, то читатель газеты, увидев обложку, на которой изображены сидящие в парке мужчины, немедленно стащит с пальца обручальное кольцо, бросит жену, детей и рванет в ближайший гей-бар, громко распевая I Am What I Am
[144].
Вот, собственно, и все отрицательные последствия моего признания.
На самом деле, британскую прессу куда больше интересовало то, что происходит у меня на макушке, чем моя ориентация. Не могу их винить: я и сам последние пару лет тревожился по этому поводу. Волосы начали редеть в начале семидесятых, а после неудачной окраски в Нью-Йорке выпадали уже целыми прядями. Когда-то меня впечатлило, как легко модельер Зандра Роудс меняет цвет волос, чтобы он подходил к одежде. В Лондоне я красился во все существующие оттенки без всяких побочных эффектов. Не знаю, что намешали в краску в Нью-Йорке, но волосы посыпались дождем. К началу гастрольного турне 1976 года макушка у меня была почти лысая.
Меня бесило, как я выгляжу. Некоторых мужчин лысина украшает, но я, увы, не из тех счастливчиков – без волос я вылитый Шрек. Казалось, спасение близко: меня направили в Париж к господину Пьер Путо, судя по отзывам, величайшему первопроходцу в области трансплантации волос. Правда, в то время трансплантация волос была новейшей областью медицины, так что любой работающий в ней врач мог бы назвать себя первопроходцем. Но меня убедили, что Путо – лучший. Мол, пройдете простую процедуру и покинете парижскую клинику другим человеком, радостно выкрикивая Incroyable! и Sacrebleu!
[145] и сражая всех новой роскошной львиной шевелюрой.
В реальности все оказалось немного иначе. Для начала, процедура была далеко не из простых и продолжалась пять часов. Я проходил ее дважды, и оба раза с жуткой болью. Техника, которую там применяли, называлась довольно гадко – «уборка грядок»: с затылка скальпелем вырезали полоски кожи с волосами и затем прикрепляли их на лысую макушку. Звук «уборки грядок» напоминал тот, с каким кролик вгрызается в морковь. После первой процедуры я вышел из клиники, едва держась на ногах от боли; забираясь на заднее сиденье ожидающей машины, оступился и со всей дури врезался макушкой в дверцу. В этот мучительный момент я осознал, что сама трансплантация – укус комара по сравнению с тем, что испытывает человек, ударившись после процедуры головой о дверцу машины. Вытирая салфеткой окровавленную макушку, я сделал единственно возможный для меня выбор: велел водителю ехать по магазинам.
Ужаснее всего, что трансплантация не помогла. Не могу сказать точно почему, да это и не важно. Скорее всего, доктор был не виноват – наверное, я тогда употреблял слишком много наркотиков. И не соблюдал рекомендации врача: мне велели несколько недель после процедуры вообще не носить головного убора. Этот совет я проигнорировал, потому что без шляпы выглядел как злодей из ужастика, готовящийся серпом косить подростков – «убирать грядки». Макушку покрывали струпья и кратеры. Наверное, можно было пойти на компромисс и носить что-то легкое, например бандану. Но появляться на публике в образе цыганской гадалки – это все-таки слишком даже для меня.
Прознав про мои злоключения в клинике мсье Путо, пресса обезумела. Наверное, ни один эпизод моей карьеры не возбудил их так сильно. Папарацци жаждали поймать момент и сфотографировать меня без головного убора – можно подумать, под шляпой я скрывал секрет вечной жизни и бесконечного счастья, а не искалеченную лысину. Но репортерам не повезло: следующие десять или около того лет шляпу на публике я вообще не снимал. И только в конце восьмидесятых, как раз накануне клиники, мне это страшно надоело. То, что осталось от волос, я выкрасил в платиновый блонд: в таком виде меня и сфотографировали для обложки альбома Sleeping with the Past. После клиники мне сделали наращивание – вплели что-то в остатки моих волос и как-то закрепили сверху. С новой прической я выступил на концерте памяти Фредди Меркьюри, и один из журналистов заметил, что у меня на голове, похоже, лежит дохлый воробей. Язвительно, хотя, вынужден признать, близко к истине.
В конце концов я сдался и заказал шиньон в фирме, которая делает парики для голливудских фильмов. Удивительная вещь! Долгие годы народ никак не мог успокоиться из-за моих волос, то есть их отсутствия. Но, как только я начал носить шиньон, а затем парик, безумие полностью прекратилось. Правда, у париков есть свои недостатки. Несколько лет назад я спокойно спал у себя дома в Атланте, как вдруг меня разбудили голоса. Я решил, что это грабители. Натянул халат и, крадучись, двинулся на кухню. Пройдя полкоридора, я понял, что забыл парик. Тогда я поспешно вернулся в спальню: уж если и суждено погибнуть от рук бандитов, то лучше с волосами. Быстро нахлобучив парик, я вышел на кухню и увидел двух водопроводчиков: их прислали чинить подтекающий кран. Они страшно извинялись, что разбудили меня, но, несмотря на явное облегчение, я все-таки заметил, что рабочие таращат на меня глаза с нескрываемым изумлением. Вот что значит впервые лично узреть звезду, подумал я и побрел обратно в спальню. Заглянув по пути в ванную комнату, я бросил взгляд в зеркало и понял: рабочих потрясло вовсе не то, что они живьем увидели легендарного Элтона Джона. Просто легендарный Элтон Джон в спешке напялил парик наизнанку. Вид наинелепейший – ну просто Фрэнки Ховерд
[146] после бурной ночи и буйных порывов ветра. Вздохнув, я стянул парик и лег спать.
Итак, новость о моей сексуальной ориентации мир принял в целом нормально. И я начал подумывать о грамотно составленном официальном заявлении. Небольшой совет тем, кто планирует подобный каминг-аут: не делайте таких заявлений накануне вступления в должность президента британского футбольного клуба, если только не хотите, чтобы субботними вечерами тысячи болельщиков распевали такие слова: «Когда рядом Элтон, не вздумай садиться – глядишь, прямо в зад тебе пенис вонзится». Наверное, я мог бы прочитать футбольным фанатам середины семидесятых лекцию о гомофобии, но должен признаться: их песнопения меня развлекали. Не оскорбляли и уж тем более не пугали – такие вещи вообще лучше принимать как данность. Они пели, я улыбался и махал им рукой.
На самом деле с футбольным клубом «Уотфорд» отношения у меня сложились куда более серьезные. В 1974 году я отвечал на вопросы журналиста, который оказался болельщиком «Уотфорда». В разговоре он упомянул, что клуб в беде и проблема не только в слабой игре. Я сам по-прежнему болел за эту команду – в свободное время приходил посмотреть, как они играют, все так же стоял на «Изгибе», на том же месте рядом с Викерейдж-роуд, там, где когда-то стояли мы с отцом. Это напоминало мне об ушедшем детстве. «Уотфорд», как и пятидесятые, безнадежно застрял в самом низу. И все равно я болел за них. Отчасти это было похоже на работу в «Блюзологии»: ты их обожаешь, но знаешь, что это путь в никуда. Спасибо тому журналисту, именно от него я узнал, что у клуба, помимо прочего, крупные финансовые проблемы. Они ничего не зарабатывали, потому что на матчи никто не ходил – кому охота смотреть на очередной проигрыш? Я позвонил в администрацию клуба и предложил провести на стадионе благотворительный концерт. Они согласились и, в свою очередь, предложили мне долю акций и должность вице-президента. На концерт я надел костюм пчелы – только он хоть как-то напоминал талисман клуба, мультяшного шершня по имени Гарри. Выступать вместе со мной я уговорил Рода Стюарта. Его ожидал веселый денек: он мог вволю поиздеваться над жалким стадионом, похожим на руины, над полем, по-прежнему навевающим мысли о собачьих бегах, и над смехотворными результатами команды, особенно в сравнении с его обожаемым «Селтиком», – и, конечно, над моей новой должностью вице-президента.
