Мы выступали в Ленинграде и Москве, и в итоге все сложилось замечательно. Я говорю «в итоге», потому что начинались концерты не слишком весело. На первых рядах восседали крупные деятели коммунистической партии, чья реакция ограничивалась лишь вежливыми аплодисментами. Люди, которые действительно хотели меня увидеть, теснились где-то сзади. Но они еще не знали, каков Рэй Купер! Рэй – потрясающий музыкант, который умеет извлекать удивительные звуки из самых обычных инструментов. Прирожденный фронтмен, заключенный в тело ударника, – все равно как если бы Джими Хендрикс начал бить в бубен. И в России Рэй играл так, что все его самые яркие выступления показались мне только разминкой. Он заставлял зрителей хлопать в ладоши в такт, подбегал к краю сцены и звал народ с задних рядов подойти поближе. Они слушались. Подбегали к сцене, бросали цветы, в паузах между композициями просили автографы. Мне посоветовали не петь Back In The USSR, но я, конечно же, спел. Если КГБ и следил за мной, то, наверное, не слишком внимательно, иначе бы они знали: запрет – это лучший способ заставить меня что-то сделать.
После московского концерта тысячи людей собрались возле здания, скандируя мое имя, – гораздо больше народу, чем было в зале. Из окна костюмерной я бросил толпе все подаренные мне букеты. Мама выглянула на улицу. «Лучше бы ты бросил им помидоры, – заметила она, все еще под впечатлением от свекольного супа и картошки. – Наверняка они в жизни не видели ни одного чертового помидора».
Если рассматривать мой визит в Советский Союз как пиар-акцию русских, то это оказалось пустой тратой времени. Спустя полгода СССР вторгся в Афганистан. Возможно, мое исполнение Bennie And The Jets чуть-чуть и настроило Запад на позитив, но Афганистан все это перечеркнул. Тем не менее для меня наша поездка стала началом вечной любви к России и русскому народу. Я приезжал туда даже в те годы, когда меня активно от этого отговаривали. Некоторые считают, что при Владимире Путине отношение к геям стало более жестким. Но какой прок лично мне бойкотировать эту страну? В России меня ценят и любят, я всегда там желанный гость, хотя все знают, что я гей. Я не боюсь говорить об этом откровенно и здесь, и там. Я делаю откровенные заявления, встречаюсь с секс-меньшинствами и людьми из Министерства здравоохранения, рассказываю народу о той работе, которую ведет Фонд по борьбе со СПИДом Элтона Джона. Сашу я больше никогда не встречал, но позже мне рассказали, что он стал одной из первых жертв СПИДа в России. Сегодня эта страна занимает первое место в мире по скорости распространения СПИДа и ВИЧ. Такую ситуацию не изменить, не сев за стол переговоров. И эти переговоры должны где-то проводиться. Поэтому я часто приезжаю в Россию и каждый раз со сцены говорю о гомофобии и о правах секс-меньшинств. Возможно, несколько человек выходят из зала, но большинство остается. И я буду возвращаться туда снова и снова и поднимать важные темы. Это мой долг перед жителями России. И перед самим собой.
Если выступления с Рэем Купером чему-то меня научили, так это тому, что я жить не могу без сцены. Мое существование по-прежнему представляло собой вечный хаос, калейдоскоп случайных бойфрендов и наркотических пиршеств. Однажды из «Вудсайда» меня отвезли в больницу предположительно с сердечным приступом, но на самом деле я просто решил сразиться в теннис с Билли Джин Кинг сразу после очередной гигантской дозы кокаина. Альбомы продавались неплохо, за исключением Victim of Love – вышедший вслед за ним 21 at 33 стал золотым в Америке в 1980 году. И все же по сравнению с прежними временами продажи упали, несмотря на то что я снова начал работать с Берни – не на постоянной основе, а время от времени. Иногда его тексты получались слишком откровенными. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о чем говорится в песне White Lady White Powder, – это точный портрет законченного кокаинового наркомана.
И мне хватило духу спеть ее так, будто она написана о ком-то другом, не обо мне.
На сцене все жизненные проблемы словно растворялись в воздухе. После выхода альбома 21 at 33 я начал готовиться к мировому гастрольному турне. Преобразовал изначальную группу Элтона Джона: к нашему с Найджелом и Ди трио добавил пару знаменитых студийных гитаристов, Ричи Зито и Тима Ренвика. Джеймса Ньютона Хоуарда поставил на клавишные. На концертах с Рэем я одевался неприметно, предоставляя ему создавать эффектный театральный образ, теперь же снова взялся за свое. Связался со своим прежним костюмером Бобом Маки и дизайнером Брюсом Гальпериным и попросил их включить воображение на полную. Пайетки и платформы, естественно, канули в прошлое, ведь мода изменчива; но Брюс придумал нечто фантастическое – костюм, похожий на военную форму, усеянный красными и желтыми стрелами, с лацканами в виде клавиатуры. И ко всему – шляпа с заостренным верхом.
Нам предстояло выступать перед огромнейшими аудиториями. В сентябре 1980 года мы играли для полумиллиона зрителей в нью-йоркском Центральном парке – это был самый масштабный концерт в моей карьере. Для выхода на бис Боб подготовил мне костюм Дональда Дака. Теоретически, отличная идея, но на практике – сущее мучение. Для начала, я никак не мог его надеть: руку просунул в прорезь для ноги, а ногу – в рукав, и при этом едва не визжал от смеха. Меня подгоняли: «Полмиллиона зрителей – и сейчас они решат, что выхода на бис не будет! Возьмут и разойдутся по домам!» Наконец я добрался до сцены, и там до меня дошло, что, по всей видимости, перед концертом надо провести репетицию в костюме. Тогда бы я загодя обнаружил две небольшие проблемки. Во-первых, в утином наряде я не мог нормально ходить – утка есть утка, она переваливается. Во-вторых, нормально сесть за рояль я тоже не мог. Задница у Дональда оказалась огромная, как подушка, так что мне приходилось осторожно и медленно опускаться на табурет. Я пытался сыграть Your Song, но никак не мог унять смех. Каждый раз, как я ловил на себе взгляд Ди – усталый и понимающий взгляд человека, который вернулся спустя пять лет и попал во все тот же эпицентр безумия, – у меня начинался очередной приступ хохота. Нежная баллада Берни о расцветающей юной любви снова пострадала, но на этот раз из-за моей любви к экзотической сценической одежде.
Тем не менее шоу прошло превосходно. Стояла чудесная нью-йоркская осень, зрители забирались на деревья, чтобы лучше видеть сцену. Я сыграл Imagine, посвятив ее Джону Леннону. Мы не виделись несколько лет, после рождения Шона он совсем ушел на дно, окопался в своей «Дакоте» и, наверное, не хотел, чтоб ему напоминали о загульных ночах 1974 и 1975 годов. После концерта на корабле «Пекин», переоборудованном в плавучий музей на Ист-Ривер, проходила большая вечеринка – и Джон с Йоко явились как будто из ниоткуда. Он, как и раньше, много шутил, делал комплименты моему новому альбому. Но я страшно вымотался в тот вечер и собирался уйти пораньше. Мы договорились встретиться, когда я в следующий раз буду в Нью-Йорке.
Турне тем временем продолжалось. Мы проехали всю Америку, потом полетели в Австралию. Самолет уже приземлился в Мельбурне, как вдруг в динамиках зазвучал голос стюардессы: она просила команду Элтона Джона задержаться на борту. Странно, но в этот момент сердце у меня замерло; я точно знал – кто-то умер. Первая мысль была о бабуле. Каждый раз, уезжая и заглядывая в ее домик попрощаться, я не знал, увижу ли ее еще живой. Джон Рид пошел в кабину пилотов узнать, что происходит, и вернулся весь в слезах – изумленный, недоумевающий.
