Оставшуюся часть 1983 года я провел в путешествиях. Сначала отправился отдыхать в компании Рода Стюарта – наши совместные поездки уже вошли в традицию. Мы летали в Рио-де-Жанейро на карнавал, где развлекались от души. Чтобы не потерять друг друга в толпе, в магазине карнавальных нарядов купили матросскую форму. Облачившись в нее, вышли из отеля и обнаружили, что в порту только что пришвартовался огромный лайнер и все улицы запружены моряками – как будто Королевский морской флот решил провести в Рио массовую выездную конференцию.
Но на этот раз мы отправились в Африку на сафари. Почему-то мы решили, что остальные участники тура ожидают увидеть в нашем лице грязных, лохматых и расхристанных рок-звезд. Поэтому на ужин мы неизменно являлись в смокингах, несмотря на чудовищную жару. Нельзя сказать, что наши соратники по сафари пришли в восторг от такого соседства. Одетые соответственно случаю и по погоде, они бросали на нас мрачные взгляды, очевидно, подозревая, что в группу затесались сумасшедшие.
Потом вместе с командой «Уотфорд» я полетел в Китай – игрокам требовался отдых после сезона. «Уотфорд» стал единственным британским клубом, который китайцы пригласили в гости. Странно, если не сказать приятно, находиться в стране, где никто, кроме приехавших с тобой людей, не имеет ни малейшего представления, кто ты. Китай очаровал меня. Но это было еще до того, как в эту страну проникло влияние Запада. Спустя пару лет я снова прилетел туда с «Уотфордом» и обнаружил, что по улицам рассекают люди с микроволновками на спинах, а в барах крутят записи Мадонны. Но в тот первый раз Китай показался мне другой планетой. По причинам, известным только коммунистической партии, болельщикам на стадионах не разрешалось кричать, и матчи проходили в мертвенном молчании. Мы посетили мавзолей Мао, где он лежал в хрустальном гробу. Ощущения это вызывало, мягко говоря, странные. Я видел тело Ленина в Москве, и он выглядел в целом неплохо. С Мао же что-то явно пошло не так, точнее, не с самим Мао, а с процессом его бальзамирования. Кожа у него была ярко-розового цвета, точно такого, как похожие на пену местные детские сладости, приготовленные из креветок. Не хочу обижать специалистов, которые работали над сохранением тела вождя, но у меня возникло подозрение, что оно вот-вот развалится.
Затем в октябре я полетел в Южную Африку выступать в Сан-Сити – на редкость глупая затея. Кампания против апартеида тогда еще не набрала обороты, активные протесты начались уже после того, как в 1984 году там побывали Queen. И все же о гастрольных турах в ЮАР ходили противоречивые разговоры, и я сильно сомневался в правильности этого выбора. Но Джон Рид убедил меня, что все будет хорошо. Мол, многие черные артисты выступали в Сан-Сити: Рэй Чарльз, Тина Тернер, Дион Уорвик, даже Кертис Мейфилд
[170]. Что плохого, если величайший защитник гражданских прав согласится там спеть? Тем более что технически Сан-Сити находится не в ЮАР, а на территории Бопутатсваны
[171], так что никакой расовой сегрегации зрителей не будет.
Конечно, все оказалось нехорошо. И расовая сегрегация присутствовала в полной мере – билеты стоили столько, что черные южноафриканцы просто не могли себе позволить прийти на концерт. Если бы я дал себе труд получше изучить тему, я бы знал, что местные чернокожие были так возмущены приездом Рэя Чарльза, что забросали его автобус камнями, и концерты в Соуэто пришлось отменить. Но я, увы, ничего не изучил, а главное, не включил голову. Это совсем не то что приехать в Россию, невзирая не санкции. В Южной Африке население, страдающее от апартеида, действительно надеялось, что артисты будут бойкотировать страну с жестоким правящим режимом. И для того, кто одним махом перечеркнул их надежды, нет никаких оправданий. Иногда ты совершаешь чудовищную ошибку, и остается только поднять руки и признать ее. Каждый черный музыкант из тех, кого я упоминал, горько сожалел о своем неверном выборе. Сожалел и я сам. Вернувшись в Британию, я подписал заявление, составленное противниками апартеида, и дал обещание, что никогда не приеду туда вновь.
Дома я узнал, что отец серьезно болен. Один из моих сводных братьев зашел ко мне в гримерку после концерта в Манчестере и рассказал, что у отца проблемы с сердцем и ему необходима операция по коронарному шунтированию. Я долгие годы соблюдал дистанцию, но тут сразу позвонил отцу и предложил оплатить операцию в частной клинике. Он категорически отказался. Очень жаль. Не могу понять, как допустили такое его жена и дети от второго брака: он любил их, и они любили его, значит, они должны были сделать все, чтобы максимально быстро решить проблемы с его здоровьем. Но он не захотел моей помощи. Я спросил, не хочет ли он встретиться со мной в Ливерпуле и посмотреть игру «Уотфорда» – туда ему добираться недалеко. Он согласился. Футбол был единственным, что нас связывало. Не помню, чтобы он хоть раз пришел на мой концерт или заговорил со мной о музыке. Очевидно, его вообще не интересовало то, что я делаю.
Перед матчем я пригласил его на обед в отель «Адельфи». Все шло нормально. Мы спокойно беседовали на отвлеченные темы. Потом говорить стало не о чем, и наступила неловкая пауза – свидетельство того, что мы совсем не знаем друг друга. Я все еще сердился на него за то, как он обращался со мной в детстве, но не стал поднимать тему. Не хотел конфликта, не хотел портить этот день; кроме того, я по-прежнему побаивался отца – за эти годы моя жизнь коренным образом изменилась, но наши отношения застыли на отметке 1958 года. Матч мы смотрели из кабинки директора стадиона. «Уотфорд» проиграл со счетом три-один, но мы не так давно попали в первый дивизион, и команду радовало уже то, что она играет на таком огромном стадионе, как «Энфилд». Надеюсь, игра доставила отцу удовольствие, хотя точно сказать не могу. Думаю, где-то в глубине души я хотел произвести на него впечатление тем, что теперь я президент того самого клуба, на чьи игры он водил меня ребенком. И что фанаты «Уотфорда» скандируют: «Мы армия Элтона Джона, мы болельщики от-кутюр!», когда команда забивает гол или бросается атаковать. Он ни разу не похвалил меня за музыкальные успехи, ни разу не сказал: «Молодец, сынок, я горжусь тобой». Может, теперь я услышу эти слова – в знак признания моей работы с «Уотфордом»? Но нет. Ничего похожего. Я все время думал об этом и никак не мог понять: или он вообще не способен хвалить меня, или же его смущает то, что он так рьяно выступал против моего выбора профессии и в итоге оказался не прав?
Тем не менее расстались мы тепло. Больше я его никогда не видел. Не было смысла встречаться. По сути, между нами не было никаких отношений. Наши пути разошлись десятилетия назад. И у меня не осталось чудесных воспоминаний детства.
В декабре 1983 года мы вернулись в Монтсеррат. Too Low for Zero стал колоссальным хитом, самым крупным за последние десять лет – платиновым в Британии и Америке, пятикратно платиновым в Австралии. Так что мы решили повторить формулу успеха: Берни пишет тексты, старая группа Элтона Джона обеспечивает музыкальное сопровождение, Крис Томас выступает продюсером. Единственное, в чем изменилась команда студии, – Ренату Блауэл повысили до звукоинженера. Она относилась к работе добросовестно и нравилась всем – музыкантам, работникам студии, самому Крису. Спокойная, но с сильным характером, уверенная в себе. В те дни звукозаписывающие студии были в основном мужской территорией, но она строила карьеру шаг за шагом и стабильно продвигалась вперед, потому что выполняла свою работу наилучшим образом. В качестве звукорежиссера она сотрудничала с The Human League и The Jam.
