Мне постоянно было стыдно. Не из-за моих зависимостей, а потому, что нам полагалось делать все самим: убираться в палате, стелить постели. А я от этого совсем отвык. Самостоятельно я только брился и подтирал зад, все остальное за меня делали люди, которым я платил. Я не умел включать стиральную машину и попросил другую пациентку, Пегги, показать мне. Увидев, что я не шучу, она с готовностью взялась помогать, но это не отменяло того, что я в сорок три года не знал, как постирать белье. В неделю нам разрешалось тратить десять долларов на канцелярию или на жевательную резинку – так вот, я представления не имел, что сколько стоит. Годы прошли с тех пор, как я покупал что-нибудь в обычном магазине – не в аукционном доме и не в дизайнерском бутике. Позорище! Когда ты богат и знаменит, тебя словно окружает стена, состоящая из прислуги и прихлебал. Очень легко попасть в такую ловушку, особенно если не хватило ума не допустить такого. Сегодня я вижу это постоянно, особенно в рэперской среде: они ходят повсюду с бесконечной свитой, куда более многочисленной, чем та, что вилась около Элвиса. Рэперы часто даже не ведают, что творят, они действуют из благих побуждений: дают работу друзьям детства, особенно если их детство прошло не в самом приятном районе. Но благотворительность такого рода опасна. Ты думаешь, что окружаешь себя людьми, которые облегчат твою жизнь, но на самом деле изолируешь себя от внешнего мира. И чем больше изолируешь, тем глубже погружаешься в иллюзию – по крайней мере, так было со мной. Ты превращаешься в другого человека, не того, каким тебе предназначено быть от рождения, – и твоя жизнь становится тяжелее, а ты сам постоянно чувствуешь себя несчастным. И в конце концов оказываешься в подобии средневекового королевского двора, где ты – монарх, а приближенные вокруг плетут интриги, стремясь стать к тебе еще ближе, получить больше влияния на тебя. Боясь потерять свое место под солнцем, они подсиживают друг друга. Гротескный иллюзорный мир, который разрушает душу. Но этот мир ты создаешь сам.
Схема лечения в клинике была основана на двенадцати шагах, как у «анонимных алкоголиков». И, как только мой психолог начал говорить о Боге, я взбесился. Я ничего не хотел знать о религии: она была для меня воплощением догм, фанатизма, морализаторства. Люди вроде Джерри Фалуэлла
[195] кричали, что СПИД – божья кара, обрушившаяся на гомосексуалистов. Для многих такое восприятие Бога становится непреодолимым препятствием, отвращающим от лечения. Годы спустя я пытался убедить Джорджа Майкла лечь в реабилитационный центр, но он категорически отказался по той же причине: «Я не хочу слушать ничего о Боге, я не хочу быть последователем культа». Я старался объяснить ему, что когда-то думал точно так же, но вышло только хуже: он решил, что я веду себя покровительственно и самодовольно, навязываю ему свои идеи. Но тогда в Чикаго я действительно думал так же, как он. Я сбежал с собрания, собрал вещи и покинул клинику.
И дошел до ограды. Там я сел на скамейку, поставил рядом чемодан и расплакался. Я мог запросто позвонить кому-то и мигом свалить отсюда. Но куда я поеду? Назад в Лондон? И что буду делать? Сидеть один в своей спальне в заблеванном халате, нюхать кокаин и целыми днями смотреть порно? Не слишком привлекательная перспектива. Я взял чемодан и покорно поплелся обратно. А через пару дней снова хотел сбежать.
Мой психолог считал, что я недостаточно серьезно отношусь к программе: «Ты работаешь спустя рукава, для тебя это просто еще одно развлечение». Вот тут я действительно взбесился. Сказал, что, если бы не относился к лечению серьезно, меня бы здесь давно не было. И что он придирается ко мне только потому, что я – знаменитость. Мои аргументы он не принял – похоже, он меня вообще не слушал. И тогда я послал его на три буквы. Он очнулся, а я предстал перед дисциплинарным комитетом и получил строгое предупреждение за сквернословие и дурное поведение.
Но тем не менее все согласились с тем, что мне нужен другой психолог. Им стала женщина по имени Дебби, которая не воспринимала меня как типичный пример зарвавшейся звезды. И я начал делать успехи. Мне понравилась программа. Понравилось самому себя обслуживать. Я начал задумываться если не о Боге, то о некоей высшей силе, и видел в этом смысл. Вспоминал свою жизнь, все те моменты, когда я действовал, повинуясь шестому чувству или судьбе. Тот день, когда Рэй Уильямс протянул мне конверт со стихами Берни как бы случайно; журнал «Ньюсуик» со статьей о Райане, которую я тоже как бы случайно прочитал в ожидании приема у доктора, решение вывезти все вещи из «Вудсайда» – теперь оно казалось уже не чисто импульсивным, а вполне обоснованным: я на самом деле хотел изменить свою жизнь. Я с удовольствием посещал собрания анонимных алкоголиков. Через какое-то время ко мне начали пускать посетителей: пришли Билли Джин Кинг и ее партнерша Илана Клосс, потом Берни, потом мои друзья Джонни и Эдди Барбисы. И я постоянно писал, это было необходимо: начиная от прощального письма кокаину (Берни, прочитав его, расплакался) и заканчивая списком последствий моего злоупотребления алкоголем и кокаином. Поначалу писать было сложно, но потом я уже не мог остановиться. В первый же день в клинике врач спросил меня, как я себя чувствую. Я сказал правду: не знаю. Не уверен, что долгие годы вообще испытывал какие-либо чувства – скорее всего, это были первобытные эмоции, пробужденные приемом наркотиков и алкоголем. Теперь же я начал чувствовать, и список последствий растянулся на три страницы. Там значились, в числе прочего, тяжелые депрессии и выступления на сцене под действием наркотиков.
Это было как катарсис. Групповые встречи вытащили наружу все мои тайны, но мне стало значительно легче. Я смотрел на людей, переживших настоящий кошмар. Нам сразу объяснили, что говорить придется о своих самых страшных и грязных секретах. Я рассказал о моих прошлых отношениях, о том, как ломал жизни людей ради собственного удовольствия. Потом мы слушали девушку с юга Америки – она лечилась от пищевой зависимости. Свою историю она рассказывала сорок пять минут, во-первых, потому что рыдала и никак не могла успокоиться, а во-вторых, потому что ей приходилось перекрикивать других – все вокруг рыдали тоже. В детстве ее насиловал собственный отец. В подростковом возрасте она забеременела. Боясь признаться в этом, она начала есть все больше и больше, чтобы скрыть растущий живот. Родила она сама, не в больнице, в страхе и одиночестве.
В общем, такие встречи не для слабонервных, но я их полюбил. Они вынудили меня быть честным после долгих лет жизни во лжи, чужой и собственной. Этой девушке хватило смелости признаться людям в том, что ее насиловал отец. Ее храбрость побуждала сделать шаг вперед и рассказать правду о себе. А как иначе? Твое молчание – или умалчивание – оскорбление для остальных. Наркомания и алкоголизм – это всегда ложь, заметание следов, вранье самому себе, когда ты убеждаешь себя, что с тобой все в порядке, вранье другим – «не могу прийти, заболел», хотя на самом деле у тебя ломка или похмелье. Быть честным тяжело, но это дает свободу. Ты сбрасываешь багаж, который взвалила на тебя ложь, избавляешься от стыда и смущения.
Мне и раньше пытались помочь, но всякий раз я отказывался: мол, да кто ты такой, что ты понимаешь в моей жизни, ты не Элтон Джон и не можешь знать, каково быть мною. Но во время групповых встреч мне сразу стало ясно: другие зависимые отлично меня понимают. Понимают слишком хорошо. На одной из встреч всех попросили написать, что им нравится и что не нравится во мне. Получилось два списка. Я начал говорить о них, подробно обсуждал каждый пункт, спокойно принимал критику. Я думал – вот какой я молодец. Но через некоторое время кто-то прервал меня: почему я говорю только о негативных замечаниях, почему игнорирую позитивные? Значит, у меня занижена самооценка. И я внезапно понял: так и есть. Они правы. Наверное, именно поэтому я всю жизнь обожал выступать на сцене. Тебе сложно принять личный комплимент, поверить в его искренность, и ты начинаешь искать обезличенную альтернативу: строчки чартов, аплодисменты зрителей, с которыми ты не знаком. Неудивительно, что на сцене все проблемы испарялись. И что жизнь вне сцены была сплошным хаосом. После собрания я пошел к себе в палату, взял листок и написал на нем крупными буквами: «Я ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК. Я ДОСТОИН ЛУЧШЕГО». Листок я положил в голубую папку со всеми моими записями.
