Впрочем, не все после выхода из клиники шло гладко и хорошо. В конце 1991 года умер отец – он так и не восстановил здоровье после шунтирования, проведенного восемь лет назад. На похороны я не поехал. Для начала, это выглядело бы лицемерием; к тому же на кладбище непременно примчались бы толпы репортеров, и похороны превратились бы в цирк. Отец не гордился моей славой, так почему теперь он и его семья должны испытывать на себе ее побочные эффекты? Кроме того, в глубине души я уже оплакал наши отношения и в некотором смысле смирился. Да, мне бы хотелось, чтоб все сложилось иначе, но получилось так, как есть. Иногда нужно взглянуть на карты, которые ты получаешь при раздаче, сказать «пас» и положить их рубашкой вверх на стол.
А потом… Фредди Меркьюри. Он не говорил мне, что болен, – я узнал это от общих друзей. Когда он уже совсем умирал, я часто навещал его, но никогда не оставался дольше чем на час. Думаю, он не хотел, чтобы я видел его таким. Фредди, живой, яркий, необходимый всем – человек, который с годами непременно добился бы невероятных успехов, – умирал страшной и бессмысленной смертью. Еще год – и антиретровирусные препараты смогли бы поддерживать в нем жизнь. Но тогда никто и ничем не мог ему помочь. Он так ослабел, что не поднимался с постели; он терял зрение, его тело покрывали пятна саркомы Капоши. Но это был все тот же Фредди, обожающий сплетни, подшучивающий над всеми: «Ты слушал новое творение миссис Боуи, дорогуша? О чем она только думает?» Он лежал в постели в окружении каталогов японской мебели и арт-объектов и время от времени, прерывая наш разговор, звонил в аукционные дома и заказывал вещи, которые ему понравились: «Дорогуша, я только что это купил. Прелесть, правда?» Я не мог понять: или он не осознает, насколько близок к смерти, или все прекрасно знает, но изо всех сил заставляет себя оставаться собой. В любом случае держался он потрясающе.
Он отказался от всех лекарств, кроме болеутоляющих, и умер в конце ноября 1991 года. В то Рождество ко мне зашел Тони Кинг – принес что-то в наволочке. Я развернул ее и увидел акварель Генри Скотта Тьюка, импрессиониста, писавшего обнаженных мужчин. Картины этого художника я раньше коллекционировал. Записка прилагалась: «Дорогая Шэрон, надеюсь, тебе понравится. С любовью, Мелина». То есть он лежал в своей постели, обнаружил эту акварель в одном из каталогов и купил мне в подарок. Господи! Он заботился о подарках на Рождество, до которого, как он сам понимал, уже не доживет; хотел порадовать других, хотя был уже на той стадии болезни, когда обычно думают – если думают – только о себе.
Как я и сказал раньше: Фредди был фантастическим человеком.
Некоторым людям переход к трезвости дается тяжело, с борьбой. Со мной все было иначе. Я наслаждался жизнью и не хотел возвращаться к наркотикам; я искренне радовался, что, просыпаясь утром, чувствую себя бодрым и полным сил. Правда, кокаин снился мне по ночам. Снится и до сих пор примерно раз в неделю, а ведь прошло уже двадцать восемь лет с тех пор, как я прикоснулся к нему в последний раз. Сон всегда один и тот же: я нюхаю кокс, и кто-то заходит в комнату, чаще всего моя мать. Я пытаюсь спрятать порошок, но он рассыпается по всему полу, по мне самому. Но эти сны никогда не рождали во мне тяги к наркотику. Наоборот. Просыпаясь, я почти ощущал знакомое онемение в гортани – это ненавистное ощущение – и думал: «Слава богу, все это позади». Иногда за ужином мне хочется выпить бокал вина или пропустить с друзьями по кружке пива, но я знаю: нельзя. Спокойно отношусь к тому, что окружающие пьют – проблема ведь у меня, а не у них. Но никогда, подчеркиваю, никогда меня не тянуло нюхнуть кокаина. И я не могу находиться рядом с теми, кто его употребляет. Этих людей я вижу сразу, куда бы ни зашел. Чувствую, кто именно сидит на коксе. Они и ведут себя особенно, и разговаривают немного громче, чем нужно, почти не слушая собеседника. Я сразу поворачиваюсь и ухожу. С кокаином давно покончено, и мне неприятно находиться среди людей, которые его употребляют, потому что, если честно, этот наркотик превращает человека в животное.
Жаль, я не понимал этого сорок пять лет назад.
На зарубежных гастролях я всегда выяснял, где проходят встречи «анонимных алкоголиков» или «анонимных наркоманов», и шел туда сразу после прилета. Я был на таких группах в Аргентине, во Франции и в Испании, в Лос-Анджелесе и в Нью-Йорке. И, конечно, в Атланте. Мы с Хью расстались, но я не перестал любить этот город. Благодаря Хью я нашел там множество друзей, людей не из шоу-бизнеса, и мне очень нравилось проводить время в их компании. С точки зрения музыки это тоже замечательный город с давними традициями соула и мощным хип-хоп-движением. Но, как ни странно, атмосфера там очень расслабленная; я могу спокойно пойти в кино или в торговый центр на Пичтри-роуд – и никто меня не потревожит.
В Атланте я проводил так много времени, что в конце концов купил там квартиру, просторный дуплекс на тридцать шестом этаже. Меня сразу привлекли потрясающие виды, а еще мой агент по недвижимости Джон Скотт. Я пригласил его на свидание, и мы стали парой.
В конце концов я перестал ходить на собрания. Сколько можно? Каждый день в течение трех лет – получается около тысячи четырехсот встреч. Больше они ничего не могли мне дать. Говорить каждый день об алкоголе, кокаине и булимии стало бессмысленно.
Наверное, потому, что прежде я был тяжелым наркоманом и не скрывал своего прошлого, друзья и знакомые начали обращаться ко мне за советом. В мире шоу-бизнеса даже появилась такая шутка: «Если поп-звезда в беде, Элтон Джон спешит на помощь». Я и не возражал. Если у артиста начинались проблемы с наркотиками или спиртным, я звонил его менеджеру, оставлял свой номер телефона и говорил: «Слушайте, я был там, я знаю, что это такое». И со мной связывались. Я лично отвозил Руфуса Уэйнрайта
[196] в реабилитационный центр – он принимал так много амфетаминов, что на время потерял зрение. И еще я стал наставником Эминема в «анонимных алкоголиках». Я звоню ему, чтобы узнать, как идут дела, и он всегда приветствует меня в своем стиле: «Здорово, старая шлюшка». Некоторые же держат свое лечение в тайне, и я не собираюсь о них говорить: человек имеет право не выносить на публичное обозрение свои проблемы. В любом случае все они молодцы. И помогать людям избавиться от зависимости – действительно здорово.
Но есть и те, кому помочь невозможно. Ужасно сознавать, что ты бессилен. Ты можешь только наблюдать за человеком со стороны, прекрасно зная, чем все это кончится: к сожалению, путь здесь один. Так было с Уитни Хьюстон. Ее тетя Дион Уорвик просила меня связаться с Уитни, но либо та не получала моих сообщений, либо не хотела их читать. И Джордж Майкл – он точно ничего не хотел знать. Я постоянно пытался говорить с ним, сильно тревожился, и общие друзья все время просили меня сделать хоть что-нибудь. В итоге Джордж написал открытое письмо в журнал «Хит»: просил меня оставить его в покое и заниматься своими делами. Сожалею, что наша дружба закончилась вот так. Но еще больше сожалею, что закончилась его жизнь. Я любил Джорджа. Он был невероятно одаренным музыкантом, ему пришлось многое пережить, но он остался милейшим, добрым, широкой души человеком. Я очень сильно по нему скучаю. Джордж – первый из артистов, с кем я выступил после лечения и восстановления. Как ни наслаждался я своим отпуском, он не мог длиться вечно – хотелось вернуться к работе, несмотря на то что давалось это нелегко. Я начал подумывать о возобновлении живых выступлений, Джордж предложил поучаствовать в одном из его шоу, и я согласился. Он давал серию концертов на стадионе «Уэмбли». На этот раз я не стал наряжаться в костюм Рональда Макдональда и садиться за руль «Релайант Робин». Я надел бейсбольную кепку, и мы вместе спели Don’t Let The Sun Go Down On Me – как на Live Aid в 1985 году. Получилось замечательно. Когда объявили мое имя, зрители разразились криками и аплодисментами, а выпущенный позже сингл с нашим дуэтом занял первую строчку чартов по обе стороны Атлантики.
