Вечером на домашнем торжестве во время произнесения речей мама стонала и закатывала глаза. Потом жаловалась, что ее посадили слишком далеко от нас с Дэвидом: «С тем же успехом ты мог отправить меня в Сибирь!» Честно, не знаю, как можно было посадить ее еще ближе, разве что ко мне на колени. Я старался весь вечер ее избегать, это было несложно, ведь приехало столько друзей, и со всеми хотелось поговорить. Но краем глаза я следил за ней: люди подходили к маме с искренними поздравлениями, но потом их лица вытягивались, и они быстро ретировались. Она накидывалась на всех, даже если с ней пытались завести безобидную беседу. Джей Джоплин совершила большую ошибку, обратившись к маме со словами: «Какой чудесный день, правда?» Это было расценено как провокация, и мама в ответ выпалила: «Рада, хрен тебя раздери, что ты так считаешь». Тони Кинг просто подошел поздороваться, он давно знал маму и Дерфа. Ему она сообщила, что сегодня он выглядит особенно старым. Помню, в какой-то момент ко мне подошла Шэрон Осборн
[220].
– Знаю, она твоя мать, – прошептала она, – но я хочу ее убить.
Чем было вызвано такое поведение мамы, я узнал значительно позже. Прессе она объяснила, что очень расстроена: якобы ей не позволили фотографироваться вместе со всеми, потому что на ней нет шляпы. Это полнейшая чушь. Мама Дэвида собиралась купить себе шляпу на церемонию и позвала мою мать с собой за покупками, но та сказала, что никакая шляпа ей не нужна. Так что дело было не в этом, тем более что на всех семейных фотографиях мама присутствовала. Как выяснилось, истинную причину знали родители Дэвида, но не хотели расстраивать нас и потому ничего не сказали.
Прилетев в Англию, они сразу ей позвонили – у них всегда были прекрасные отношения с мамой и Дерфом, они даже ездили вместе отдыхать. И по телефону моя мать с придыханием начала говорить, что надо объединиться и общими усилиями предотвратить нашу с Дэвидом свадьбу. «Нельзя, чтобы двое мужчин женилось», – вот ее точные слова. Она считала, что однополые союзы недопустимо приравнивать к браку между мужчиной и женщиной; якобы она уже поговорила об этом со многими людьми, и все пришли в ужас. Это страшно навредит моей карьере. Мама Дэвида возразила ей: вы не правы, наши дети собираются совершить замечательный поступок, и мы должны поддержать их.
И тогда моя мать бросила трубку.
Спустя пару лет примерно то же самое мать повторила мне во время одного из ужасных скандалов. Ее слова казались лишенными всякого смысла. Да, мама человек сложный, но она никогда не была гомофобом. Она приняла мое признание много лет назад и выход статьи в «Роллинг Стоун» встретила совершенно невозмутимо. Всполошившимся журналистам сказала, что считает мой поступок смелым, а ей лично все равно, гей я или натурал. Почему же теперь, тридцать лет спустя, она решила ополчиться на мою сексуальную ориентацию? Возможно, она всегда была против, только скрывала это, подавляла в себе негативные чувства? На мой взгляд, проблема оставалась прежней: она не могла вынести, что кто-то стал мне ближе, чем она. Со всеми прежними бойфрендами, как и с Ренатой, она обращалась очень холодно; теперь же ситуация изменилась. Она знала, что короткие связи с бойфрендами не перерастут в длительный союз (кокаин не позволял мне такого). И она понимала, что наш брак с Ренатой обречен, потому что я гей. На этот раз все было иначе: я не пил, не употреблял наркотики и жил с человеком, которого глубоко и искренне полюбил. Я наконец-то встретил любовь всей жизни, и мы узаконили наши отношения. Мать не могла смириться с тем, что пуповина перерезана окончательно; одержимая этой идеей, она не думала ни о чем другом и даже была готова поставить под удар счастье своего сына.
Это ей не удалось. Я наконец-то был по-настоящему счастлив, и не важно, сколько скандалов и истерик она собиралась закатить. Единственное, что она могла сделать, – рано или поздно осознать это и смириться.
У меня было много причин чувствовать себя счастливым. И не только благодаря личным отношениям. В промежутках между шоу в Лас-Вегасе, работой над мюзиклом «Билли Эллиот» и записью новых альбомов я сочинял музыку – с огромным наслаждением и так вдохновенно, что Дэвид заразился моим энтузиазмом. Ему стало интересно, что повлияло на меня в самом начале карьеры – какие артисты, какие альбомы; в те времена он сам еще был мальчишкой. Я посоветовал ему разные композиции и альбомы, он составил плейлисты и закачал их на айпод. Мы собирались отдохнуть в Южной Африке с нашими друзьями Ингрид и Сэнди, и в номере отеля фоном звучала бы эта музыка.
Представьте себе долгую, искреннюю дружбу, которая началась с ругани по телефону. Это про нас с Ингрид. Мы познакомились, когда она была главным редактором журнала «Интервью» и планировала статью обо мне. Я сделал все возможное, чтобы избежать с ней встречи; даже отменил уже назначенное интервью. Но она позвонила и заявила, что приедет в любом случае. Я велел ей отвалить. Она положила трубку и материализовалась у двери моего гостиничного номера буквально через несколько минут. А еще через несколько минут я обожал ее всей душой. Ингрид – женщина с твердым характером и собственным мнением. И к ее мнению стоит прислушиваться: она фантастически умна. В двадцать семь лет она стала главным редактором журнала «Артфорум», знала всех и вся в мире моды и искусства и не терпела дурацких выходок ни от кого, в том числе, как выяснилось, и от меня. Разговаривать с ней было очень интересно. К концу беседы она получила не только интервью, но и еще мое обещание вести колонку в ее журнале. У меня возникло примерно такое чувство, как при первой встрече с Джанни Версаче: если он – мой потерянный брат, то она – потерянная сестра. Мы постоянно перезванивались, я обожал болтать с ней, и не только потому, что она всегда была в курсе слухов и сплетен. Во время наших разговоров я всегда чему-то учился; и она говорила мне только правду, даже ту, которую не хочешь слышать.
Ингрид родом из Южной Африки, но ребенком вынуждена была покинуть страну. Ее матери грозил арест за участие в движении против апартеида, так что семья переехала сперва в Эдинбург, а затем в Нью-Йорк. Но любовь к Южной Африке никуда не исчезла, именно поэтому они с Сэнди и поехали вместе с нами отдыхать.
Как-то вечером мы собирались на ужин, и в номере, как обычно, играл плейлист, составленный Дэвидом. Он принимал душ, и тут зазвучала композиция Back To The Island Леона Расселла. И я расклеился. Прекрасная песня, но невыносимо грустная – о потерях, сожалениях, о том, что время уходит без возврата. Я сел на кровать и расплакался. Вспомнил, как Леон пришел в мою гримерку в «Трубадуре», потом был Эрик Клэптон, потом группа «Poco»: господи, как же это было давно.
Эту песню Леона Расселла я слушал постоянно, когда жил в Лос-Анджелесе на Тауэр Гроув Роуд. Тот дом до сих пор стоит у меня перед глазами. Мебель темного дерева, стены спальни обтянуты замшей, блики утреннего солнца играют на глади бассейна. Шумные веселые компании заваливаются ко мне после ночных тусовок в «Виски», «Рэйнбоу» или «Ле Ресторан», откуда их наконец-то выставили; повсюду густые клубы дыма крепкой калифорнийской травки, стаканы с бурбоном; помню голубые глаза парня, которого я обхаживал в бильярдной, – он уверял, что он натурал, но его улыбка говорила, что возможны исключения. Вот Дасти Спрингфилд приезжает после отвязной ночной прогулки по гей-клубам – и буквально выпадает из машины. День, когда мы с Тони Кингом решили попробовать мескалин, а потом орали от ужаса: кто-то из гостей наведался на кухню и в измененном состоянии сознания изобрел новый вариант «Кровавой Мэри» с куском сырой печени, свисающим с края бокала. От одного только вида можно упасть в обморок.
