Мы во время плавания на “Фоне” решили перепроверить открытия экспедиции “Челленджера”. Мы держались примерно в двух милях восточнее Барбуды. Здесь вулканический цоколь острова круто спускается к атлантическому дну, образуя подобие склона для катания на санях. С этого небольшого расстояния еще видна танцующая линия прибоя, но под килем уже 1,6 км.
Наша лебедка на баке простояла без дела восемь месяцев. Масло пачкало красивую тиковую палубу, что раздражало капитана Лу Дэвидсона. Но вот пришла минута славы. Мы заправили дизель. Он ожил, и следующие несколько часов мы травили трос длиннее мили, соединенный с пробоотборником. Наконец настало время выбрать его и посмотреть, что нам попалось.
Тот момент, когда пробоотборник появляется на поверхности, по-настоящему волнующий для всего экипажа. Сначала испытываешь радость, как будто встречаешь друга, возвращающегося из долгого опасного похода. После ощущаешь тревогу: ведь пробоотборник может вернуться ни с чем. Но сильнее всего тебя мучит страх, что пробоотборник кого-нибудь покалечит. Это и случилось на “Фоне”, когда мы пересекали Атлантический океан у Азорских островов. Мы не только снялись с якоря
[193], но и на ходу брали пробы со дна. К несчастью, в темноте красный флажок, которым прибор должен был объявить о своем прибытии, остался незамеченным, и тот ударился о кран-балку с такой силой, что зацепил трос, который снял скальп бедолаге матросу. К счастью, это не помешало отбору проб со склона острова. Густой серый ил быстро поместили под микроскоп. Теперь и мы увидели то, чему поражался Уильям Карпентер: миллионы микробов.
Один из этих организмов – глобигерина (Globigerina): простейшее, все еще обитающее в толще морской воды. Глобигерина, напоминающая миниатюрную (менее 0,5 мм в поперечнике) ягоду малины, оснащена десятью (или около того) маленькими камерами вокруг центральной оси, как срез спиральной горки. На каждом витке вокруг оси помещаются три шарообразные камеры, и экипаж всего этого “корабля” составляет одноклеточное простейшее фораминифера, как и большинство встреченных у Барбуды. Как теперь известно, триллионы глобигерин плавают в верхних слоях океана, вылавливая липкими “щупальцами”-псевдоподиями мелких ракообразных и другую органику.
Вначале считалось, что глобигерина и ее родичи жили на дне в глубоководных районах. Гексли с большим успехом отстаивал эту точку зрения в своих лекциях, пока Чарльз У. Томсон (один из величайших бородачей с “Челленджера”) не показал, что глобигерине, попадающейся в планктонную сетку, прекрасно живется и на поверхности океана. Кажется, эта маленькая раковина просто упала с поверхности моря на дно, как выброшенный презерватив. Сравнение не случайное. Поскольку все частицы мягкого тела фораминиферы принимают участие в размножении, оболочка опустошается и может падать на дно
[194]. Генри Брейди и другие ученые очень скоро заметили, что глобигерина в этом отношении необычна. Многие фораминиферы (не считая планктонных глобигерин, поднятых “Челленджером”) жили на дне, пока не были вырваны из привычной среды.
Обнаружение фораминифер, изобилующих в глубине (вероятной колыбели древнейшей жизни), стало маленьким шагом к поиску фораминифер в древнейших породах. К сожалению, это завело Карпентера, а затем и Дарвина, в липкую, как “щупальца” гигантской фораминиферы, ловушку.
Тайна Батибия
Чтобы уяснить суть спора об эозооне, нужно разобраться в позициях Гексли и Карпентера. Конечно, оба они были эволюционистами. Но, похоже, ни один не был дарвинистом в современном смысле этого слова, то есть они не считали, что главная мысль Дарвина (эволюция путем естественного отбора целиком объясняет жизнь и биологию) так уж хороша. Действительно, большую часть второй половины XIX в. истинный “дарвинизм” почетом не пользовался.
Но это не означает, что не в моде была сама эволюция. Идея эволюции овладевала миром, сотрясала эксплуататорскую верхушку и облекала в новую форму мечты трудящихся и социума вообще. Вопрос заключался в следующем: была ли эволюция демократической и непредсказуемой, как подозревал Дарвин? Или эволюция была в целом предсказуемой, “запрограммированной”, и следовала чертежу? Это мнение высказал немецкий биолог Эрнст Геккель и позднее разделял Уильям Карпентер.
В 1870-х гг. было широко распространено мнение, что в ходе промера морских глубин на белый свет будут являться существа все более примитивные, например губки и фораминиферы. Эту логику иллюстрирует случай батибия. К 1868 г. некоторые донные пробы пылились в банках уже десять лет. Когда Гексли осмотрел одну из старых проб, его очаровала слизь, похожая на белок яйца, но с венами. Когда он впервые осмотрел пробу в 1857 г., слизи там не было. Гексли, предположив, что обнаружил следы жизни наиболее примитивной – еще без клеточной структуры, – окрестил слизь Bathybius haeckelii. (И Эрнст Геккель нисколько не обиделся.) Именно батибий Геккель ожидал найти на рубеже обитаемых и безжизненных глубин. К счастью, немецкий язык исключительно хорошо пригоден для описания слизи. Геккель назвал ее Urschleim – протоплазмой, Матерью всея слизи.
Гексли оказался в затруднительной ситуации. Батибий не впечатлил “великие бороды” с “Челленджера”: они сочли его своего рода грибковой инфекцией (вроде той, что бывает на ногах у спортсмена) или, что еще хуже, продуктом химических реакций внутри банки. Увы, батибий оказался как раз минеральным осадком, выпавшим в результате реакций консервантов с морской водой. (Нечто подобное можно наблюдать в банке квашеной свеклы.) Гексли скис. И показал нам всем, что должен делать большой ученый, допуская большую ошибку. В 1879 г. Гексли публично признал неправоту. У Геккеля пространства для маневра было меньше. Он не отрекался от батибия до 1883 г.
Во время этих споров, похоже, ожидалось, что явившиеся из глубин новые чудовища принесут с собой “ноты”, которым следует эволюция жизни. Первые сообщения участников экспедиции “Челленджера” как будто подтвердили это. Но ученый мир ожидал кое-чего еще: подтверждения того, что самые примитивные из современных животных (например, губки и фораминиферы) почти не развивались. Карпентер, по-видимому, считал фораминифер вечно юным Питером Пэном морских глубин.
Разумеется, эта гипотеза стал нежизнеспособной сразу же, как только из печати вышли отчеты экспедиции “Челленджера”. Как стало известно позднее, глобигерина и ее родичи – не примитивные существа. Они эволюционировали, как и млекопитающие. У них в геноме может даже иметься больше хромосом, чем у людей. Но в 1859 г. этого еще не знали. И уже собирался заявить о себе нерушимый принцип ССМОСВДО.
Эозоология
В 1859 г., примерно в то же время, когда в Англии Дарвин выводил последнее предложение в рукописи “Происхождения видов”, Уильям Логан в Канаде отшлифовывал первое: препарировал кандидата на роль старейшей на планете окаменелости. Названное эозооном канадским (Eozoon Canadense) ископаемое напоминало пахлаву, в которой зеленый серпентин заменил тесто, а кальцит – мед (см. вкладку). Эту радующую глаз структуру нашел Джон Макмуллен всего годом ранее у реки Оттава, западнее Монреаля. В 1865 г. Чарльз Лайель описал эозоон так:
