Некоторые способности к произвольному издаванию звуков обнаружила горилла Коко (она иногда играла, беря телефонную трубку и издавая в нее бессмысленные звуки)291, а также самка орангутана Тильда из Кёльнского зоопарка292. Звуки, произносимые Тильдой, по своим ритмическим характеристикам сходны с человеческой речью. Как заключают исследовавшие Тильду Адриано Ламейра и его коллеги, возможно, с чего-то подобного начинали эволюционный путь к языку и наши прямые предки.
Наконец, главная для лингвистов составляющая языка – грамматика. Представляется вероятным, что для нормального усвоения ребенком грамматики (см. гл. 3) достаточно сформулированного Уильямом Кэлвином «эпигенетического правила „ищи структуру в хаосе!“»293. Сам Кэлвин не разрабатывает этой идеи, согласившись с возражением своего соавтора Дерека Бикертона, что обобщение грамматических правил не может являться движущей силой овладения грамматикой, поскольку грамматика может быть создана при креолизации пиджина, т. е. в случае, где заведомо нет никаких правил, доступных обобщению294. Однако мне кажется, что мысль, высказанная Кэлвином, заслуживает внимания. Дело в том, что человеку в высшей степени свойственно везде улавливать структурные закономерности. Об этом говорит, в частности, большая популярность логических заданий типа «продолжите ряд» или «заполните пустые клетки в таблице»
[37]. Люди ухитряются усматривать структуру даже там, где ее гарантированно нет, – например, при заучивании случайного ряда цифр (так нередко запоминают номера телефонов). Четкую структуру имеют фольклорные произведения, которые передаются из уст в уста, – например, как показал Владимир Яковлевич Пропп, волшебные сказки295. Вероятно, то, что имеет структуру, легче запоминается. Кстати, многие мнемотехнические приемы основаны именно на том, что запоминаемому искусственно присваивается некая структура.
Возможность не только найти структуру в хаосе, но даже создать ее из ничего была показана в эксперименте Саймона Кирби и его коллег. Они говорили испытуемым, что им необходимо выучить язык инопланетян (а главное – ни в коем случае не обидеть их, так что отказываться от ответов на вопросы нельзя!). Перед испытуемыми на экране компьютера появлялись круги, квадраты и треугольники красного, синего и черного цвета, которые могли двигаться по горизонтали, прыгать или крутиться, и слова, которые инопланетяне якобы употребляют для называния этого. За тренировочным сеансом следовал тестовый, когда «инопланетные» слова, соответствующие изображению на экране, надо было вписывать самому. Подвох заключался в том, что в тестовом сеансе испытуемому предъявлялось вдвое больше разных изображений, чем было во время тренировки, но сами испытуемые этого не замечали (трудно уловить, что в прошлый раз крутился, например, синий квадрат, а синий круг, наоборот, двигался по прямой). Первому испытуемому доставались названия, случайным образом синтезированные машиной (из ограниченного числа возможных слогов), второму – названия, которые этим изображениям дал первый испытуемый во время теста (вернее, только каждое второе из них – поскольку в тренировочном сеансе испытуемый видел лишь половину всех возможных изображений), третьему – результат теста второго и так до последнего, десятого, члена цепочки. Для того чтобы испытуемые не начали в итоге называть все изображения одним-двумя словами, была введена такая поправка: если кто-то во время теста повторял названия, то следующему испытуемому в тренировочном сеансе доставалось лишь одно из соответствующих изображений. В итоге в четырех цепочках независимо возникли несколько разные, но вполне структурированные «языки»: отдельная морфема – для обозначения цвета, отдельная – для формы и отдельная – для типа движения. Впрочем, без исключений тоже не обошлось – как и в настоящем языке297.
С точки зрения Бикертона, креолизация пиджина свидетельствует о наличии у человека врожденной универсальной грамматики. Но мне кажется, что общекогнитивного механизма поиска структуры в хаосе для возникновения грамматики достаточно: дети, усваивая пиджин (см. гл. 3), ищут структуру в хаосе, т. е. там, где никакой структуры нет, и «находят»298 – так же, как при запоминании случайного ряда цифр.
Спонтанное возникновение грамматики описано и для пиджинов на основе звуковых языков, и для никарагуанского жестового языка (см. гл. 3), и для бедуинского жестового языка (ABSL – Al-Sayyid Bedouin Sign Language), сложившегося естественным путем около 70 лет назад в одном из арабских племен, живущих в районе пустыни Негев (Израиль)299. Эта грамматика не похожа ни на грамматику израильского жестового языка, ни на грамматику устного арабского.
Впрочем, трудно сказать, свидетельствуют ли эти данные о склонности человека искать структуру вообще в любых элементах окружающей действительности или прежде всего в коммуникативных. Поскольку люди умеют говорить, нелегко проверить, является ли когнитивная предрасположенность к поиску структуры причиной или следствием языковой способности.
Следует отметить, что построенная детьми языковая система никогда не достигает полной регулярности – ни в креольском языке, ни в каком-либо другом. Это проявляется на всех языковых уровнях. Как отмечает Чарльз Хоккет, историческая тенденция к фонологической симметрии универсальна300, но, несмотря на это, в любой фонологической системе, когда бы мы ее ни анализировали, обнаруживаются пробелы, случаи асимметрии и «конфигурационного натяжения»301.
От морфологии люди также не требуют абсолютной четкости и упорядоченности. Если одна из составных частей слова понятна, этого оказывается достаточно – остальное может осмысляться либо по контексту, либо по принципу «а что же еще можно добавить к данному значению». Так, в русском языке слово эпицентр, состоящее из приставки эпи– ‘над’ и корня центр, стало означать ‘самый центр (обычно – чего-то опасного)’: поскольку приставка эпи– достаточно редка и значение ее не очень хорошо выводится из содержащих ее слов, слово эпицентр (в контексте эпицентр землетрясения) было осмыслено морфологически как ‘центр + нечто’, а к значению ‘центр’ проще всего добавить значение ‘самый’ (данный контекст не препятствует такой интерпретации). А вот приводимый лингвистом Бенджамином Фортсоном пример из английского языка: слова pitch-black (‘черный, как смола или деготь’) и pitch-dark (‘темный, как смола или деготь’) некоторые носители английского воспринимают не как ‘черный/темный, как смоль’, а просто как ‘очень черный/темный’, что дает им возможность сказать pitch-red (букв. ‘красный, как смоль’)302.
Подобные примеры можно легко умножить, они возникают в процессе бытования языков с поразительным постоянством, и, вероятно, их появление обусловлено некой присущей человеку когнитивной установкой. Как пишет итальянский лингвист Витторе Пизани, «какой-нибудь элемент может приобрести значение, поскольку он случайно появился в одном или многих словах с резко выделяющимся значением»303. Наиболее известным примером такого рода является гамбургер: это слово (англ. hamburger, букв. ‘гамбургский [пирожок]’) было переосмыслено как содержащее элемент -бургер со значением ‘бутерброд определенной конструкции’
[38] – и в результате появились такие слова, как чизбургер (бутерброд с сыром – от англ. cheese) и фишбургер (бутерброд с рыбой – от англ. fish). Таким образом, если часть слова, осмысленная ad hoc, приобретет самостоятельность и способность сочетаться с другими морфемами, это может породить целый ряд слов с одним и тем же предсказуемым – хотя бы частично – приращением значения, т. е. одну из тех пропорций, которые, собственно, и составляют словообразовательную систему языка.
