– Да, мне довелось подавлять здешний мятеж, – вздохнул Чайковский. – Если бы вы знали, с каким удовольствием я повесил бы несколько десятков своих казаков, которые чинили зверства среди местного населения… Но, увы, Омер-паша мне это накрепко запретил. Зато местные болгары
[14] и греки нас теперь ненавидят, и малороссийским переселенцам в этих местах стало очень скверно.
– Так вот, вам и в будущем предстоит только такая деятельность. Хотя сперва султан щедро наградит вас и назовет «глазом, ухом и правой рукой престола».
А потом, в шестьдесят седьмом году, в моей истории болгары поднимут восстание, и при его подавлении, по вашим же собственным воспоминаниям, турки станут вешать болгар так же охотно, как поляки в тридцатом году – евреев. От вас потребуют, чтобы ваш Славянский легион целиком перешел в ислам, а когда вы откажетесь отдать соответствующий приказ, то ваши же зятья начнут писать на вас доносы и в конце концов добьются вашей опалы. Только Россия протянет вам руку помощи, и вы переселитесь туда, где когда-то родились, перейдете в православие, будете неплохо жить, напишете мемуары. Но когда ваша молодая жена, привезенная вами из Турции, простите, пан Чайковский, наставит вам рога, то вы застрелитесь. И похоронят вас за церковной оградой. Могила же ваша с годами позабудется и зарастет бурьяном…
Чайковский с болью в глазах посмотрел на меня, но я продолжил:
– Кузен, я ничего не приукрашиваю. Но все это было в моей истории. Что будет в этой, после нашего появления, не знаю. Но боюсь, что Османская империя войну проиграет, а что за этим последует, не мне вам говорить.
– Да, боюсь, что русские заберут всю Добруджу.
Я посмотрел на него с сожалением – хоть мне и не были известны все планы нашего командования, я понимал, что только Добруджей дело не ограничится. Но вслух сказал:
– И что с вами будет, кузен, после этого? Если, конечно, вы выживете.
– Если мы останемся в Добрудже, то нас растерзает местное население. Если же уйдем на юг, в империю, полагаю, что в лучшем случае я получу шелковый шнурок
[15]. А если в Россию… Боюсь, что меня там не простят. Сейчас не простят. Вот моих людей, тех, может быть, да. Смог же император Николай в 1829 году помиловать казаков-некрасовцев. Правда, не все они поспешили воспользоваться его прощением.
– Если хотите, то я могу замолвить за вас слово перед командованием…
– Да вы всего лишь штабс-капитан… – Чайковский грустно усмехнулся.
– Я журналист и знаком со многими высокопоставленными людьми, – ответил я. – В числе которых и его императорское величество. За вас лично готов ходатайствовать особо – все-таки родная кровь – не водица.
– Ах, зачем всё это? – Чайковский обреченно махнул рукой. – Конечно, спасибо вам за всё, но вам не стоит просить царя насчет моей особы, вы только испортите себе карьеру. Но за моих людей попросите. Эх, пане Миколае… Меня радует только одно: в далеком будущем в нашем роду появятся такие достойные люди, как вы. Ведь вы потомок не только Домбровских, но и Чайковских. Ладно, мне, я думаю, пора. Проводите меня до окраины села?
– С удовольствием! – кряхтя, я поднялся с лавки, потирая так некстати разболевшийся бок.
За последующие полчаса нашего общения я задал ему еще несколько вопросов про Добруджу и про Париж. А он расспросил меня про историю моей семьи. Его очень обрадовала новость о том, что Витольд, погибший в моей истории, выжил в этой. Чайковский снял с руки два перстня и сказал:
– Пане Миколае, передайте, пожалуйста, вот этот перстень Витольду. А этот – мой родовой перстень – я хочу подарить вам, на добрую славу. И… молитесь за меня, великого грешника.
Я прошел с ним мимо казачьего патруля, обнял и расцеловался с ним, а затем отправился в свои «нумера». Подходя к корчме, я услышал вдалеке одиночный выстрел. Вскочив на свою кобылу, я в сопровождении десятка казаков поскакал к тому месту, где стреляли. В небольшой рощице мы нашли труп пана Михала с ужасной раной головы. Пистолет он зажал в руке, а положение трупа и следы сгоревшего пороха вокруг его раны однозначно указывали на то, что произошло самоубийство.
Впрочем, тут были обнаружены и следы копыт, заметные при свете факела. Явно кто-то его здесь ждал, а потом ускакал на одной лошади, ведя вторую в поводу. Я перекрестился и встал на колени, вознеся к Господу молитву за упокой души воина Михаила. Да, он предал христианство, но в моей истории он вернулся в православие и, думаю, сделал бы то же самое и в этой истории, если бы я не разбередил ему душу. А что он покончил с собой – Господь ему судья, но никак не я.
Краем глаза я увидел, что все казаки, кроме двух, последовали моему примеру, да и те двое, хоть и несли караул, шептали слова молитвы.
Когда мы возвращались, десятник неожиданно рассказал, что мой батальон ушел дальше, в сторону селения Сатышкёй. Подумав, я направился в корчму, где приказал хозяину разбудить меня еще до рассвета, и лег спать. Кто ж знал, что меня поднимут среди ночи? И что Садык-паша перед смертью отдаст своим людям приказ сложить оружие и сдаться…
17 (5) ноября 1854 года.
Лондон, Даунинг-стрит, 10.
Баронет сэр Теодор Фэллон, бонвиван
Вчера я затемно покинул Тауэр – меня в сопровождении сэра Стэффорда вывезли из крепости на возке, на котором туда обычно привозят почту. Нас выпустили во внутреннем дворе главпочтамта, и я пожалел, что был не один – самое время было бы сейчас отправить письмо нашим. Впрочем, в здание мы не заходили: нас забрала другая карета, и мы отправились по туристическому маршруту.
Знаете, приятно погулять по Британскому музею, пока он еще не открыт для посетителей и когда сам директор музея ведет экскурсию, рассказывая о своих экспонатах… Заехали мы и на Бейкер-стрит, хотя мой спутник был несколько озадачен таким моим пожеланием. Кстати, ничего особенного я там не обнаружил, улица как улица, а номера 221-б, как я и предполагал, в природе не существовало. А вот Трафальгарская площадь, Национальная галерея, Национальная портретная галерея – это, конечно, не Дворцовая площадь с Эрмитажем, но все равно нечто. Затем были цирк Пиккадилли (где мы насладились послеобеденным чаепитием в отеле «Бат»), Оксфорд-стрит, Гайд-парк, Букингемский дворец, на который, впрочем, мне дозволили посмотреть только снаружи.
И тут к сэру Стэффорду подошел некто в ливрее и протянул ему конверт. Тот, прочитав, посмотрел на меня с виноватой улыбкой и сказал:
