Улыбнувшись, я поднял бокал, демонстрируя, что собираюсь выпить.
Смотрел, как Карл несется к двери. Видел в окно, как он садится в «субару». Шеннон позаботилась о том, чтобы на сегодня заполучить «кадиллак» в свое распоряжение. Но на церемонию начала работ на стройплощадку отеля на «кадиллаке» поедет Карл. Или, вернее говоря, к стройплощадке.
До того как свернуть на шоссе, «субару» остановилась, пропуская трейлер, – загорелся одинокий стоп-сигнал.
Я заказал еще одно пиво. Медленно его пил и думал. Думал о Шеннон. О том, что людьми движет. И думал о самом себе. Как я практически молил о собственном разоблачении. Рассказал Карлу, что мне известно, что он бьет Шеннон. Намекнул, что мне известно, что он мою подпись подделал. Молил о разоблачении, чтобы мне не пришлось этого делать. Не пришлось и дальше заваливать Хукен машинами и трупами.
66
Выпив в «Свободном падении» четыре пол-литровых кружки пива, я оттуда ушел.
Было половина второго – протрезветь успею, но я знал, что эти четыре пол-литровые кружки – признак слабости. Противодействие. Одного неверного шага достаточно, чтобы весь план полетел к чертям, так зачем сейчас пить? Это ведь показатель того, что какой-то части меня, наверное, не хочется, чтобы у меня все получилось. Во мне живет рептилия. Нет, мозг рептилии к этому отношения не имеет: смотрите-ка, в голове туман, вот уже понятия друг с другом связываю. И тем не менее тот самый я отлично знал, чего хотел, – взять то, что принадлежало ему по закону, то, что осталось. И убрать с пути то, что его преграждало, тех, кто угрожал тем, кого я обязан защищать. Потому что я уже не старший брат. Я ее муж. И отец ребенка. Теперь они моя семья.
Однако кое-какая проблема еще не решилась.
Я оставил «вольво» в мастерской, поэтому шел пешком из центра на юго-восток по дорожке для велосипедистов и пешеходов рядом с шоссе. Подойдя к мастерской, я стоял и смотрел на стену дома через дорогу с плакатом «Парикмахерская и солярий у Греты».
Снова посмотрел на часы.
Время у меня еще было, но поднимать эту тему пока не буду, за это браться пока не время. Может, оно вообще никогда не настанет.
Одному Богу известно, почему я вдруг оказался на другой стороне дома и заглянул в гараж, где стоял красный «Ауди А1».
– Привет! – крикнула с парикмахерского стула Грета. Голова ее расположилась внутри предмета ее гордости – салонном фене 1950-х годов. – Я звонка не услышала!
– Я не звонил, – сказал я, отметив, что мы одни.
Тот факт, что она сама делала себе химическую завивку, говорил о том, что в ближайшее время к ней никто не записан, но все же дверь я за собой запер.
– Смогу постричь тебя через десять минут, – сказала она. – Сначала надо бы свою голову в порядок привести. Если ты парикмахер, важно, знаешь ли, выглядеть прилично.
Кажется, она занервничала. Может, потому, что я появился без предупреждения. Может, она все поняла. Что я не стричься пришел. Или, может, потому, что в глубине души она уже давно меня ждала.
– Хорошая машина, – сказал я.
– Что? Мне отсюда плоховато слышно.
– Машина хорошая! В канун Нового года я ее возле дома Стэнли видел – не знал, что она твоя.
– Ага. Для парикмахерского дела год выдался удачный. Да и не только для него.
– Когда я шел к площади, незадолго до полуночи, такая же машина примерно такого же цвета проехала мимо меня. Красных «ауди» в деревне не так много, наверное, это ты была, правильно? Но потом Стэнли рассказал мне, что ты собиралась домой к родителям – праздновать с ними наступление Нового года, – а это ведь совсем в другую сторону. Кроме того, машина свернула в сторону Нергарда и дороги к отелю. Кроме Нергарда, там почти ничего и нет. Опгард. И отель. Вот я и стал думать…
Наклонившись, я кинул взгляд на ножницы, лежавшие на столе перед зеркалом. Для меня они почти все одинаковые, но я понял, что это, должно быть, ее знаменитые «Ниигата-1000», – они лежали в раскрытом футляре.
– В канун Нового года ты сказала мне, что Шеннон ненавидит Карла, но из-за своего отеля от него зависит. Ты решила, что если отель сгорит и проект бросят, то у Шеннон причин держаться за Карла уже не будет и тогда ты его получишь?
Грета Смитт спокойно на меня смотрела – ее волнение как рукой сняло. Руки, не шевелясь, лежали на подлокотниках огромного, тяжеленного парикмахерского кресла, гордо торчала голова в короне из пластика и нитей накала – да она, черт возьми, прямо королева на троне.
– Разумеется, я об этом думала, – сказала она, понизив голос. – И ты тоже, Рой. Поэтому я подозревала в поджоге тебя. Как всем известно, ты незадолго до полуночи исчез.
– Это был не я, – сказал я.
– Тогда остается только один человек, – сказала Грета.
У меня пересохло во рту. Черт возьми, да не играет роли, кто поджег этот дурацкий отель. Раздалось слабое жужжание – не знаю, из сушильного шлема или моей собственной головы.
Говорить она перестала, когда увидела, что я достаю из футляра ножницы. И она что-то увидела в моем взгляде, раз подняла перед собой руки:
– Рой, ты же не думаешь…
А я не знаю. Не знаю, что я, черт возьми, думаю. Знаю только, что все взлетело на воздух: все случившееся, все, чего не должно было случиться, все, что произойдет и чему происходить не надо, – а выхода при этом нет. Во мне что-то всколыхнулось, как дерьмо в засорившемся толчке, поднималось долго, а теперь достигло края и хлынуло наружу. Ножницы острые – осталось только воткнуть их в ее поганую пасть, порезать белые щеки, вырезать гадкие слова.
Однако я остановился.
Остановившись, взглянул на ножницы. Японская сталь. В голове мелькнули папины слова о харакири. Потому что разве не меня вот-вот постигнет неудача, разве не меня, а Грету надо вырезать с тела общества, как раковую опухоль?
Нет, обоих. Наказать надо обоих. Сжечь.
Схватив старый черный провод, выходящий из салонного фена, я раскрыл ножницы и сдавил. Черная сталь прошла изоляцию, а при соприкосновении стали с медью меня ударило током – я чуть все не отпустил. Но я подготовился и смог ровно удерживать ножницы, не перерезав провод.
– Ты что творишь? – визжала Грета. – Это же «Ниигата-тысяча». И ты испортишь салонный фен одна тысяча девятьсот пяти…
Я схватил ее руку своей – она заткнула пасть, когда цепь замкнулась и пошел ток. Она пыталась вырваться, но я хватку не ослабил. Я видел, как трясется ее тело и закатились глаза, а шлем потрескивал и рассыпал искры, а одновременно из ее глотки рвался неумолкающий визг, сначала тонкий и молящий, затем дикий и повелительный. В груди стучало – я был в курсе о пределе возможностей, как долго сердце выдержит двести миллиампер, но, черт возьми, я не отпускал. Потому что мы с Гретой Смитт заслуживали того, чтобы здесь оказаться, объединиться в болевом круге. И вот я увидел, как из шлема вырываются голубые языки пламени. И хотя мое внимание полностью поглощало удерживание цепи, я почувствовал запах горелых волос. Закрыв глаза, я надавил обеими руками и забормотал не имеющие отношения к языку слова – я видел, что так поступал проповедник, когда исцелял и спасал в Ортуне. Грета оглушительно завизжала – так громко, что я едва расслышал вой пожарной сигнализации.
