Я вылез из машины.
– Видишь ее? – Ольсен показал на кривоватую бороздку на щебенке. Я догадался, что он провел ее каблуком своего ковбойского сапога. – Пройдись-ка по ней.
– Ты чего, издеваешься?
– Нет, Рой Калвин Опгард. Я-то как раз не издеваюсь. Начнешь вот отсюда. Вперед.
И я повиновался. Просто чтобы побыстрее положить этому конец.
– Эй, осторожнее, не отлынивай, – сказал Ольсен, – давай-ка заново, медленно. Ногу на линию. Представь, что это канат.
– Какой еще канат? – Я снова двинулся вперед.
– Какие протягивают над пропастью. Например, над пропастью, где случаются камнепады, так что те, кто считает себя экспертом, пишут отчеты о том, что проводить расследование в таких местах опасно. Но один неверный шаг, Рой, и ты упадешь.
Не знаю, в чем было дело, – может, потому, что мне пришлось вышагивать перед ним, как марионетка, или потому, что мне мешал свет фонарика, но удерживать равновесие стало вдруг дико трудно.
– Ты же знаешь, что я за рулем не пью, – сказал я, – так в чем дело-то?
– За рулем ты не пьешь, это верно. Чтобы твой брат пил за двоих. И поэтому, мне кажется, тебя следует опасаться. Тот, кто не пьет, что-то скрывает, верно? Он боится, что спьяну разболтает свою тайну. Сторонится людей и не ходит на праздники.
– Если решил покопаться в грязном белье, Ольсен, покопайся у жестянщика Му. Или у него ты уже побывал?
– Засунь этот дешевый приемчик себе в задницу, Рой. Решил, что я поведусь и про тебя забуду? – Холодное спокойствие постепенно испарялось из его голоса.
– По-твоему, положить конец насилию – это дешевый приемчик? Лучше потратить время и проверить тех, кто не пьет, на алкоголь, да?
– Ой, ты сошел с линии, – сказал Ольсен.
Я посмотрел вниз:
– Ни хера подобного.
– Вот, гляди. – Он посветил на землю. Возле бороздки виднелся отпечаток сапога. Ковбойского сапога. – Поедешь со мной.
– Прекращай, Ольсен, тащи сюда трубку!
– Алкотестер у меня сломался – кто-то понажимал на нем кнопки, вот он и вышел из строя. Ты провалил проверку на равновесие, а в нашем случае эта проверка все решает. Но как тебе известно, клетка у нас в отделении уютная, там ты врача и дождешься, а он возьмет у тебя кровь на анализ.
Я недоверчиво уставился на него. Настолько недоверчиво, что он подбородком прижал фонарик к груди и захохотал: «У-ху-ху!» – прямо как привидение.
– Ты поосторожнее давай с фонариком, – посоветовал я, – похоже, ты и так уже порядком обгорел.
Если Ольсен и разозлился, то виду не подал. По-прежнему со смехом он отцепил висевшие на поясе наручники:
– Повернись-ка, Рой.
Часть III
12
Я подслушал это в дырку для печной трубы как-то вечером. Мне было шестнадцать, и приглушенная болтовня внизу на кухне почти убаюкала меня. Говорила, по обыкновению, мама – обсуждала предстоящие дела и планы. Ничего особо важного. Мелкие повседневные заботы. Папа отвечал в основном «да» и «нет», довольно часто не соглашаясь с мамой. Тогда он перебивал ее и коротко рассказывал, как и что следует делать или не делать. Как правило, голоса он не повышал, но после этого мама ненадолго умолкала. А потом снова говорила, но уже о чем-то другом, будто первую тему и не поднимала. Да, это, наверное, странно, но собственную мать я толком и не знал. Может, потому, что я ее не понимал, потому, что она была мне неинтересна, или оттого, что рядом с папой она как-то меркла и для меня будто бы переставала существовать. Конечно, странновато не знать, что думает и чувствует самый близкий тебе человек, та, что дала тебе жизнь, та, что на протяжении шестнадцати лет каждый день была рядом. Была ли она счастлива? О чем мечтала? Почему если с папой она разговаривала, то с Карлом – совсем чуть-чуть, а со мной – почти никогда? Может, она так же мало понимала меня, как я – ее?
Лишь один-единственный раз заглянул я в душу той, кого привык видеть в хлеву, на кухне, чинящей одежду и говорящей, чтобы мы слушались папу, – это было тем вечером в Гранд-отеле, когда праздновали пятидесятилетие дяди Бернарда. После ужина в зале, украшенном в стиле рококо, взрослые отправились танцевать под музыку, которую играли трое толстяков в белых пиджаках. Пока Карлу показывали отель, я сидел за столом и наблюдал, как мама танцует. Такой я ее еще не видел – с мечтательной полуулыбкой и слегка затуманенным взглядом. До меня впервые в жизни дошло, что мама-то у меня красивая, – и вот моя красавица-мама сидела и напевала что-то себе под нос, а ее платье было прямо под цвет выпивки в стоявшем перед ней бокале. Обычно мама выпивала лишь под Рождество, да и тогда только стопку аквавита. А потом мама с особой теплотой в голосе предложила отцу потанцевать. Он покачал головой, но улыбнулся – наверное, видел в ней то же, что и я. И тут к нашему столу подошел какой-то мужчина чуть моложе папы и пригласил маму на танец. Папа пригубил пиво, кивнул и улыбнулся – будто бы с гордостью. Сам того не желая, я смотрел на танцпол, на маму. Я надеялся, что неловко за нее мне не будет. Она что-то сказала своему партнеру, тот кивнул, и они принялись танцевать. Сперва мама танцевала на порядочном расстоянии от него, потом прижалась теснее, потом, наоборот, отступила назад. Сначала быстро, потом медленно. Мама и впрямь умела танцевать, а ведь я об этом и не догадывался. Но я заметил и еще кое-что. На незнакомца она смотрела, полузакрыв глаза и по-прежнему улыбаясь, словно кошка, играющая с мышкой, которую собирается прикончить, но попозже, не сейчас. Я заметил, что папа заерзал и понял вдруг, что это не мужчина – незнакомец, это ее я совсем не знаю – ту, кого называю мамой.
Потом все закончилось, и она снова села с нами. Позже, тем же вечером, когда Карл заснул у меня под боком, я услышал в коридоре голоса. Мамин я узнал, хоть говорила она неестественно громко и резко. Я вылез из кровати и едва заметно приоткрыл дверь, но все же достаточно, чтобы их было видно. Они остановились возле двери в свой номер. Папа что-то сказал, мама подняла руку и влепила ему пощечину. Папа схватился за щеку и проговорил еще что-то, тихо и спокойно. Мама занесла другую руку и наградила его еще одной пощечиной, а затем, вырвав у него ключ, отперла дверь и скрылась в номере. Папа, немного сгорбившись, потирал щеку и поглядывал в мою сторону. Он казался печальным и одиноким, как ребенок, потерявший любимого плюшевого мишку. Может, он и не видел, что я подглядываю, но та приоткрытая дверь позволила мне заглянуть в отношения между мамой и папой. Кое-чего я недопонимал. И был не уверен, что хочу понимать. А на следующий день, когда мы вернулись домой, в Ус, все вернулось на свои места. Мама разговаривала с папой обычным голосом, ровным и деловым, а он отвечал «да», иногда – «нет» или кашлял, когда она чересчур долго молчала.
В тот вечер я прислушался, потому что тогда, после долгого молчания, заговорил отец. И звучал его голос так, словно эту речь папа долго готовил. Он и говорил тише обычного. Да, почти шептал. Мои родители, разумеется, знали, что в отверстие для трубы их слышно даже в нашей спальне, но насколько хорошо слышно, они не представляли. Дело в самой трубе – она усиливала звук, так что наверху ощущение было такое, будто сидишь на кухне рядом с ними, и об этом мы с Карлом решили предусмотрительно умолчать.
