– Ты мне не веришь? – спросил Карл.
Я взглянул на обрыв. Мне вспомнился тот день, когда мне было двенадцать лет и мы праздновали в Гранд-отеле пятидесятилетие Бернарда.
– Ты понимаешь, как это выглядит, да? – спросил я. – Ленсман приехал побеседовать с тобой о серьезном преступлении, упал в пропасть и разбился насмерть. Если, конечно, он не остался жив.
Карл медленно кивнул. Разумеется, он все понимал – поэтому и позвонил мне, а не в скорую и не в службу спасения.
Я поднялся и отряхнул брюки.
– Сбегай в сарай за веревкой, – велел я, – длинную принеси.
Прицепив один конец веревки к буксирной балке стоявшей возле дома машины, а другой обвязав вокруг пояса, я направился к Козьему повороту. Сто шагов – и веревка туго натянулась. До обрыва оставалось метров десять.
– Давай! – крикнул я. – Только медленно, смотри не забудь!
Карл высунул в окно «вольво» руку с оттопыренным большим пальцем и дал задний ход.
Как я сам объяснил Карлу, штука была в том, чтобы веревка оставалась натянутой, а теперь выбора у меня не было, я тянул на себя веревку и шагал к обрыву, будто торопясь затащить нас обоих в пропасть. Край дался мне хуже всего. Тело сопротивлялось: в отличие от мозга, оно сомневалось в том, что все пройдет удачно. Из-за этого я замешкался, а веревка ослабла, ведь Карл-то не видел, что я остановился. Я крикнул ему, велел притормозить, но он не услышал. Тогда я повернулся спиной к Хукену, шагнул назад и полетел. Я и пролетел-то всего метр, не больше, но, когда веревка натянулась, из меня весь дух вышибло, я забыл выпрямить ноги и впечатался коленками и лбом в скалу. Я выругался, уперся подошвами в камень и начал пятиться вниз по этому вертикальному каменному полу. Я глядел в небо, голубое и прозрачное, начало смеркаться, и я уже заметил пару звезд. Гул двигателя стих, вокруг повисла полная тишина. Возможно, из-за этой тишины, звезд и ощущения невесомости я казался сам себе космонавтом, зависшим в открытом космосе и привязанным к космическому кораблю. Я вспомнил майора Тома из песни Боуи. И на миг мне захотелось, чтобы это продолжалось подольше, чтобы оно и кончилось так же, чтобы я просто улетел прочь отсюда.
Но потом скала закончилась, я поставил ноги на землю и посмотрел на веревку, очковой змеей сворачивающуюся передо мной. Два витка, три – и веревка замерла. Я посмотрел вверх и увидел маленькое облачко выхлопного газа. Похоже, Карл затормозил у самого края, и веревки хватило едва-едва.
Я повернулся. Стоял я на осыпи из камней, крупных и помельче, которые время отгрызало от окружающих меня со всех сторон скал. Если скала со стороны Козьего поворота была отвесной, то остальные скалы – чуть скошены, так что четырехугольник вечернего неба надо мной был больше стометровой, усыпанной камнями площадки, на которой я стоял. Солнечный свет сюда не проникал, ни лучика, и тут ничем не пахло. Только камнями. Открытым космосом и камнями.
Космический корабль, папин «кадиллак-девиль», лежал как раз так, как я себе его и представлял: спасатели подробно рассказали нам про все, что здесь увидели.
Машина лежала колесами кверху. Задняя часть салона была смята, зато передняя более-менее уцелела, и вид ее позволял надеяться, что водитель и сидевший с ним рядом пассажир могли выжить. Маму с папой обнаружили возле машины – сперва «кадиллак» ударился о землю капотом, и родителей выбросило через лобовое стекло. Они не пристегнулись, и это подкрепляло версию о самоубийстве, хотя я и объяснял, что папа принципиально не признавал ремни. Не потому, что не понимал их назначения, а потому, что этого требовало государство, которое он называл опекунским. Ленсман Ольсен, правда, утверждал, будто неоднократно видел папу пристегнутым, вот только пристегивался папа, лишь когда чуял поблизости полицейских: штрафы он ненавидел еще сильнее, чем опекунское государство.
Ворон, сидевший на животе ленсмана Ольсена, настороженно посмотрел на меня. Когтями он вцепился в ремень с буйволиной головой. Упал Ольсен так, что его нижняя часть оказалась на самом краю автомобильного дна, а верхней я с того места, где стоял, не видел. Я двинулся в обход машины, и ворон повернул голову. Под ногами хрустело стекло, и, перелезая через пару валунов, мне пришлось ухватиться за них руками. Верхняя часть тела Ольсена свисала на капот со стороны номерного знака. Спина ленсмана переломилась под прямым углом, выглядел он неестественно, будто птичье пугало, бескостная кукла, кое-где набитая соломой и со щетиной от швабры вместо волос. Со швабры капала кровь – с тихим, мягким плеском она стекала в лужицу на камнях. Руки у Ольсена были подняты вверх, точнее, вытянуты к земле. Он как будто показывал, что сдается. Потому что, как говорил отец, «тот, кто умер, проиграл». Ольсен же был мертвее дохлой селедки. А воняло от него еще хуже.
Я сделал еще шаг, и ворон хоть и не шелохнулся, но каркнул в мою сторону. Видно, чуял во мне короткохвостого поморника, подлую морскую птицу, которая таскает пищу у других птиц. Схватив камень, я швырнул его в ворона, тот взлетел и скрылся, напоследок огласив воздух двумя криками: один, злобный, был адресован мне, а другой, горестный, – ему самому.
Скалы уже сочились темнотой, поэтому я побыстрее взялся за работу.
Надо было обдумать, как вытащить тело Ольсена наверх, когда под рукой только веревка, так чтобы тело не застряло в какой-нибудь расщелине и не выскользнуло. На самом деле человеческое тело – прямо как Гудини: обвяжешь его веревкой вокруг груди, так плечи сожмутся и веревка свалится. А если привязать веревку к ремню или обмотать вокруг талии (так труп с виду будет вылитая скрюченная креветка), то центр тяжести рано или поздно сместится и труп выскользнет либо из веревки, либо из собственных штанов. Я решил, что проще всего будет накинуть ему на шею петлю и завязать скользящим узлом. Центр тяжести будет так низко, что никуда уже не сместится, а когда голова и плечи находятся сверху, меньше опасность, что труп за что-то зацепится. Хотя тут, конечно, можно задаться вопросом: откуда я знаю, как вязать узел, который чаще всего умеют вязать те, кто надумал повеситься.
Действовал я размеренно, ни о чем, кроме практических задач, не размышлял. Это я умею. Я знал, что эти картинки ко мне еще вернутся: Ольсен, похожий на нелепую фигуру на носу галиона, но приделанный к черному космическому кораблю. Впрочем, это будет в другое время и в другом месте.
Когда я крикнул Карлу, что посылка готова к отправлению, уже стемнело. Кричать пришлось трижды, потому что он поставил в магнитолу диск Уитни Хьюстон, и теперь горы обволакивала «I Will Always Love You». Наконец он завел машину и переключил скорость, чтобы ехать не слишком быстро. Веревка натянулась, и я подтащил тело к скале, а там выпустил из рук и просто смотрел, как ленсман, словно ангел с вытянутой шеей, поднимается к небу. Совсем скоро он скрылся в темноте, и до меня доносилось лишь шуршание его одежды о скалу. И всего в нескольких метрах от меня что-то стукнулось о землю. Вашу мать, видать, труп задел камень, а значит, это и повториться может. Я спрятался в единственном месте, где можно было спрятаться, – влез через лобовое стекло в «кадиллак». Сидел и смотрел на приборную доску, пытаясь понять, что же показывают инструменты. Думал, что дальше. И как осуществить последний пункт плана. Обдумывал детали, где нельзя ошибиться и как поступить, если что-то помешает плану. И наверное, от этих размеренных мыслей мне и стало поспокойнее. Ясное дело, это все дико, я размышлял над тем, как спрячу труп, и это меня успокаивало. Хотя, возможно, вовсе не мысли меня утешали, а запах. Запах обтянутых кожей сидений, в которые въелся папин пот, запах маминых сигарет и рвоты Карла – это с того раза, когда папа только купил «кадиллак» и мы покатили в город. Мы еще и серпантин не весь проехали, как Карлу подурнело и его стошнило прямо на сиденья. Мама затушила сигарету, опустила стекло и достала из папиной серебристой коробочки пакетик снюса. Но Карла рвало всю дорогу до деревни, так внезапно и сильно, что в салоне воняло, как в газовой камере, хоть мы и опустили стекла. Карл тогда улегся на заднем сиденье, положив голову мне на колени, закрыл глаза и мало-помалу пришел в себя. Потом мама вытерла рвоту, протянула нам пачку печенья и улыбнулась, а папа запел «Love Me Tender» – медленно и с вибрато. Позже я вспоминал ту нашу поездку как самую лучшую.
