Я склонился над жестянщиком. Не знаю, слышал ли он меня, но я прошептал – прямо в его окровавленное ухо:
– Сам ты кривоногий.
– Плохая новость: вероятнее всего, сустав внутри поврежден, – прокартавил Стэнли Спинд, сидя за столом. – Хорошая: помнишь, ты недавно кровь сдавал? Так вот, содержание алкоголя в крови нулевое.
– Поврежден? – Я посмотрел на средний палец, неестественно торчащий и распухший. Кожа растрескалась, а в тех местах, где она осталась целой, кожа приобрела зловещий сине-черный оттенок, наводивший на мысли о чуме. – Точно?
– Да, но я тебе выпишу направление – съездишь в город на рентген.
– Зачем? Ты же и так уверен.
Стэнли пожал плечами:
– Вероятнее всего, придется операцию делать.
– И что будет, если ее не делать?
– Тогда палец навсегда перестанет сгибаться.
– А если прооперировать?
– Тогда, возможно, сгибаться он будет. А может, и нет.
Я посмотрел на палец. Да, плохи дела. Но если бы я до сих пор работал механиком, было бы еще хуже.
– Спасибо. – Я встал.
– Погоди, мы еще не закончили, – Стэнли оттолкнулся от стола, и его стул на колесиках подъехал к накрытому бумагой столику, – садись сюда. Палец у тебя слегка выбит, надо бы провести одну процедуру.
– Это какую?
– Вправить его.
– Как-то страшновато.
– Я тебе местное обезболивание сделаю.
– Все равно страшновато.
Стэнли криво улыбнулся.
– По шкале от одного до десяти на сколько потянет? – спросил я.
– На твердую восьмерку, – ответил Стэнли.
Я улыбнулся в ответ.
Он сделал мне укол и сказал, что надо несколько минут подождать, пока не подействует обезболивающее. Сидели мы молча, но ему переносить тишину было намного проще, чем мне. Тишина словно перерастала в рев, и в конце концов я, не выдержав, показал на наушники на столе и спросил, что он слушает.
– Аудиокниги, – сказал Стэнли, – Чака Паланика. Ты ведь «Бойцовский клуб» смотрел?
– Нет. А что в нем такого хорошего?
– А я и не говорю, что он хороший, – улыбнулся Стэнли, – но мы с ним думаем одинаково. И он ясно выражает свои мысли. Ну что, готов?
– Паланик, – повторил я, вытянув руку.
Наши взгляды встретились.
– По правде говоря, в то, что ты поскользнулся, я не верю, – сказал Стэнли.
– Ясно, – буркнул я.
Я почувствовал, как он теплой рукой обхватил мой палец. И мне ужасно захотелось не лишиться этого пальца.
– Кстати, про «Бойцовский клуб», – он с силой дернул мой палец, – похоже, ты как раз на встрече этого клуба и побывал.
И правда, твердая восьмерка.
Выйдя из кабинета, я столкнулся в коридоре с Мари Ос.
– Привет, Рой. – Мари с присущей ей уверенностью улыбнулась, но даже в темноте я заметил, как она покраснела.
Называть по имени того, с кем здороваешься, – это они с Карлом придумали, когда встречались. Карл как раз тогда прочитал о каком-то исследовании, где говорилось, будто, если к человеку, приветствуя его, обращаться по имени, положительный настрой у него увеличится на сорок процентов. Впрочем, меня среди опрашиваемых явно не было.
– Привет, – я спрятал руку за спину, – что-то снег в этом году рано выпал. – Мол, вот как надо приветствовать односельчан.
Сев в машину и прикидывая, как бы мне повернуть ключ зажигания и не задеть при этом перебинтованный палец, я на минуту задумался – а почему, интересно, Мари покраснела там, в коридоре? С ней стряслось нечто, чего она стыдилась? Или ей было стыдно за то, что с ней что-то стряслось? Потому что, когда Мари встречалась с Карлом, краснела она нечасто. Скорее, это я краснел, случайно с ней столкнувшись. Впрочем, при мне она тоже несколько раз краснела.
Однажды это случилось после того, как Карл купил ей на день рождения ожерелье, и, хотя оно было совсем простенькое, Мари знала, что денег у Карла не водилось, и вынудила его сознаться, что он вытащил двести крон у дяди Бернарда из ящика стола. Я, ясное дело, об этом знал, и, когда дядя Бернард похвалил ожерелье на Мари, та покраснела, да так, что я испугался, как бы у нее кровоизлияния не случилось. Возможно, она, как и я, не умеет забывать некоторые события – воровство, отказ. Они как пули, которые закапсулировались, но в холодные дни по-прежнему причиняют боль, а порой, по ночам, даже смещаются. И будь тебе хоть сто лет, но щеки твои внезапно зальет румянец.
Юлия меня пожалела – сказала, что надо было доктору Спинду найти обезболивающее посильнее, что свидание с Алексом она выдумала и что ни с кем она не встречается – по крайней мере, целоваться уж точно не станет. Слушал я лишь вполуха. Рука болела, и я понимал, что лучше бы мне уйти домой. Но там мне стало бы еще больнее.
Юлия склонилась ко мне и с озабоченным видом знатока оглядела мой перебинтованный палец. Ее мягкая грудь терлась о мое плечо, а сладкий запах жвачки щекотал ноздри. Губы ее оказались так близко к моему уху, что, когда Юлия жевала жвачку, звуки эти напоминали чавканье коровы.
– Ты не ревновал? – шепнула она с той притворной невинностью, на которую способна только семнадцатилетняя девчонка.
– Ревновал? – переспросил я. – Да я все время ревную – с тех самых пор, как мне пять лет исполнилось.
Она рассмеялась, словно это была шутка, и я делано улыбнулся – вроде как подтверждая это.
17
Возможно, я начал ревновать к Карлу в тот самый день, когда он родился. А может, и раньше – когда моя мать любовно поглаживала свой большой живот и говорила, что скоро у меня родится братик. Но мне было пять лет, когда меня обвинили в ревности, когда болезненное, неудобное чувство облекли в слова: «Не ревнуй к братику». Кажется, это мама сказала, а Карл в тот момент сидел у нее на коленях. И уже долго сидел там. Позже мама говорила, что Карлу досталось больше любви, потому что ему нужно было больше любви. Может, и так, но было и еще кое-что, чего она не сказала: любить Карла было проще.
И я любил его больше всех.
Именно поэтому я не ревновал Карла ко всей безусловной любви, которой его окружали, но также и к тем, кого любил Карл. Например, к Догу. Например, к мальчику, который с семьей приезжал сюда как-то летом, – они жили на даче, он был таким же красивым, как Карл, и Карл играл с ним с утра до вечера, а я считал дни, оставшиеся до конца лета.
Например, к Мари.
Первые месяцы после того, как они начали встречаться, я воображал, как Мари вдруг попадает во всяческие катастрофы. И я утешаю Карла. Когда именно ревность переросла во влюбленность, я не знаю. И переросла ли вообще. Возможно, эти два чувства жили во мне одновременно, однако со временем любовь заглушила все остальное. Она походила на какую-то гребаную болезнь, я не мог ни есть, ни спать, ни сосредоточиться на обычной беседе.
