– Пойдем, – она потянула меня за собой, – тебе будет хорошо.
Я покачал головой:
– Дело не в тебе, Мари.
Она замерла и недоверчиво уставилась на меня:
– Это правда? То, что говорят?
– Да откуда мне знать, что говорят?
– Что девушки тебя не интересуют. И думаешь ты только о… – она осеклась, будто подбирая слова, хотя Мари Ос слов никогда не забывала, – …только о машинах и птицах.
– Я в том смысле, что это не ты виновата, Мари, а Карл. И это просто-напросто неправильно.
– Тут ты прав – это неправильно.
И тут я тоже это заметил. Презрительное высокомерие – деревенские говорили, что именно так она смотрит на них. Но было и еще кое-что – нечто, что ей хотелось бы утаить. Неужели Карл рассказал ей?
– Отомсти как-нибудь иначе, – сказал я, – посоветуйся с Гретой, она в этом знаток.
И тогда Мари покраснела. И уже по-настоящему не смогла подобрать слов. Она выскочила за дверь, а когда подъезжала к Козьему повороту, то гравий из-под колес машины фонтанчиками разлетался. Когда через несколько дней мы с ней столкнулись в деревне, Мари сделала вид, будто меня не заметила. Подобное повторялось несколько раз – в деревне спрятаться друг от дружки невозможно. Шло время, Мари уехала в Осло – политологию изучать, а когда вернулась, мы с ней разговаривали почти как ни в чем не бывало. Почти. Потому что мы друг дружку потеряли. В ее теле закапсулировалась пуля – и Мари знала, что мне об этом известно. Дело не в том, что я ее отверг, – просто я видел ее. Видел ее голой. Голой и уродливой.
В моем собственном теле тоже осталась пуля, подписанная именем Мари, но пуля эта уже давно не двигается. Влюбленность изжила себя. Забавно, но я разлюбил Мари примерно в то же время, когда они с Карлом расстались.
18
Через два дня после нашего с Му разговора мне позвонили из головного офиса и предложили должность начальника на заправке в Южной Норвегии. И когда я отказался, они, похоже, расстроились. Они попросили обосновать отказ, но обоснование у меня было готово. Я сказал, что заправке, где я работаю, вскоре предстоят непростые испытания, потому что шоссе будут перестраивать и мне хотелось бы попробовать решить эти непростые задачи. Судя по всему, они впечатлились, но сказали, что им очень жаль и что на той заправке на юге как раз такой, как я, и нужен.
Чуть позже в тот же день на заправку явился Курт Ольсен.
Расставив ноги, он встал перед стойкой и, поглаживая усы, дождался, пока покупатели разойдутся.
– Антон Му подал на тебя заявление о нанесении увечий.
– Надо же, какую он интересную формулировку выбрал, – сказал я.
– Может, и так, – согласился Ольсен, – он рассказал, в чем ты его обвинил, и я поговорил с Наталией. Она утверждает, что отец ее и пальцем не тронул.
– А ты что думал? Что она скажет – а, ну раз уж ты спросил, то да, я трахаюсь с собственным отцом.
– Если это изнасилование, то, полагаю…
– Да, мать твою, про изнасилование и речи не идет. Технически это не изнасилование. Но с другой стороны, кроме как изнасилованием это не назовешь.
– Нет.
– Возможно, ей кажется, что она сама виновата, потому что не дала ему отпор, что ей следовало бы понять это раньше, но, когда это началось, она была ребенком.
– Притормози, ты же не знаешь…
– Нет, ты послушай! Ребенок считает, что родители всегда поступают правильно, так? Но она также помнит, как ее просили никому не рассказывать, значит она смутно догадывалась, что это неправильно. Верно? Но она согласилась все скрывать, родные ей ближе, чем Бог и ленсман, поэтому отчасти она берет вину на себя. К тому же Наталии всего шестнадцать, – возможно, ей легче от мысли, что она сама дала согласие.
Ольсен все поглаживал усы.
– Ты как будто психологию изучал или дома у Му жил.
Я не ответил.
Он вздохнул:
– Я не могу заставить шестнадцатилетнюю девушку давать показания против своего отца. С другой стороны, она уже достаточно взрослая, чтобы нести ответственность за свои слова.
– То есть ты закроешь на это глаза, потому что, возможно, девушка и сама не против, и уже достигла возраста сексуального согласия?
«Только ты забыл, что от этого лишь тебе же хуже будет», – думал я, разглядывая ленсмана. Однако лицо у него скривилось от отчаяния, да и голос звучал уныло.
– Так что же делать? – Он вздохнул и всплеснул руками.
– Позаботиться о том, чтобы девушка уехала подальше от отца, – ответил я, – например, переехала в Нотодден.
Ольсен отвел глаза и уставился на стойку с газетами, словно увидел что-то увлекательное. И медленно кивнул.
– Как бы то ни было, мне придется принять его заявление. Надеюсь, ты понимаешь? А за такое до четырех лет дают.
– Четыре года?
– Челюсть у него в двух местах сломана, и он может оглохнуть на одно ухо.
– Ну, другим-то он пока слышит. Шепни ему в здоровое ухо, что если он заберет свое заявление обратно, то про его дочь, по крайней мере, вся деревня не узнает. И мы с тобой, и он сам – все мы понимаем, что не заяви он на меня – это означало бы, что обвиняю я его не зря.
– Рой, логику твою я понимаю, но ты сделал человека инвалидом, и я, как ленсман, не могу закрыть на это глаза.
Я пожал плечами:
– Самооборона. Он на меня первый с молотком кинулся.
Ольсен рассмеялся – сухо, одними губами:
– И как прикажешь мне в это поверить? Религиозный тихоня, который сроду не попадал ни в одну историю, набросился на Роя Опгарда, которого хлебом не корми, а дай кому-нибудь морду набить?
– А ты присмотрись и мозгами пораскинь. – Я положил руки ладонями вниз на стойку.
Ольсен уставился на них:
– И что?
– Я правша, и все, с кем я дрался, подтвердят, что дерусь я правой. Тогда почему на левой у меня вся кожа содрана, а на правой только палец сломан? Растолкуй Му, как дело обстоит, – и про дочь, и про нанесение увечий, особенно когда выяснится, что это он на меня напал.
Ольсен быстро провел пальцами по усам. И коротко кивнул:
– Ладно, я с ним поговорю.
– Спасибо.
Он поднял голову и посмотрел на меня. И в глазах у него я увидел ярость. Словно я, поблагодарив, решил поиздеваться над ним, ведь действовал он не ради меня, а ради себя самого. Может, еще ради Наталии и деревенских, но уж точно не ради меня.
– Снег скоро растает, – сказал он.
– Правда? – непринужденно бросил я.
– На следующей неделе обещают потепление.
