– Что узнает?
– Что Карл опять трахает Мари.
Я смотрел на Грету. Волосы стояли дыбом вокруг бледного лица. Меня всегда удивляло, что люди покупаются на рекламу шампуня, где говорится, будто шампунь оживляет волосы. Вот только жизни в волосах сроду не было, так что и оживлять там нечего. Волосы – мертвая ткань, чешуйки, вырастающие из волосяного фолликула. В них столько же жизни и вашей индивидуальности, сколько в испражнениях. Волосы – это наша история, то, чем мы были, что ели и чем занимались. И назад пути нет. Перманентная завивка на голове у Греты представляла собой мумифицированное прошлое, ледниковый период, такой же жуткий, как сама смерть.
– Они занимаются этим на даче у Оса.
Я не ответил.
– Я сама видела, – продолжала Грета, – машины они оставляют в лесу, так что с дороги их не видно, а потом по одиночке идут до дачи.
Меня тянуло спросить, долго ли она покрывала Карла, но я промолчал.
– Впрочем, оно и не странно, что Карл трахается направо и налево, – добавила она.
Грета явно ждала, что я спрошу, о чем это она, но что-то в ней – выражение лица, таинственность – напомнило мне те времена, когда мама читала нам «Красную Шапочку», и я не спросил. В детстве я не понимал, зачем Красная Шапочка задала переодетому бабушкой волку тот последний вопрос – почему у него такой большой рот. Ведь она и так уже подозревала, что перед ней волк! Разве она не понимала, что, как только волка разоблачат, он тут же набросится на нее и съест! Одно я усвоил крепко: после слов «Почему у тебя такие большие уши» надо сматываться. Скажи, что тебе надо в дровяной сарай за дровами, и сваливай быстрее. Но я, словно вкопанный, стоял перед Гретой. И, как тупая Красная Шапочка, спросил:
– В смысле?
– В смысле – почему он трахает все, что движется? А ты разве не читал, что те, кто в детстве подвергался сексуальному насилию, как раз такими и вырастают?
У меня перехватило дыхание. Я будто окаменел. А когда наконец заговорил, голос мой скорее напоминал хрип:
– Ты чего несешь? С какой стати ты решила, что Карл подвергался насилию?
– Он сам сказал. Тогда, в рощице, когда отделал меня. Он тогда заплакал, сказал, что не хотел, но ничего не мог с собой поделать. И что такие, как он, склонны к промускулитету.
Я поворочал во рту языком, но там было сухо, как на сеновале.
– Промискуитету, – только и выдавил из себя я, но она, похоже, не услышала.
– И он сказал, что ты винишь во всем себя. И что ты поэтому и опекаешь его. Вроде как ты ему обязан.
У меня наконец прорезался голос:
– Ты так завралась, что сама поверила.
Грета улыбнулась и покачала головой – вроде как сочувственно:
– Карл так напился, что он и сам уже все забыл, но он и правда рассказал мне об этом. Я спросила, почему ты обвиняешь себя, если насильник не ты, а ваш отец. И Карл ответил, что это потому, что ты его старший брат. И считаешь, что должен его оберегать. Поэтому ты его в конце концов и спас.
– И тебе кажется, будто он так сказал? – Я попытался было вывернуться, но видел, что все мои слова отскакивали он нее словно с гуся вода. Я оказался у нее на крючке.
– Он так сказал, – кивнула она, – но, когда я спросила, как ты его спас, он не ответил.
Я погиб. А ее червякообразные губы все двигались.
– Вот я тебя и спрашиваю: что ты сделал, Рой? Как ты его спас?
Я перевел взгляд на ее глаза. Полные ожидания. И радости. Она приоткрыла рот – ей оставалось только разинуть его пошире и заглотить меня. В груди у меня забулькало, губы растянулись в улыбке, и я расхохотался.
– Ты чего?.. – Физиономия Греты вытянулась.
А меня разбирал хохот. Мне было… А как мне, кстати, было? Весело? Легко? Наверное, так себя чувствуют разоблаченные убийцы: больше не надо ждать, когда твое преступление раскроют, и теперь тебе не требуется в одиночку нести это ужасное бремя. А может, я просто спятил? Хотеть, чтобы все вокруг думали, будто это ты изнасиловал собственного брата, а не твой отец, потому что ты палец о палец не ударил, чтобы уберечь его от этого, – на такое, наверное, только чокнутый способен. Или, возможно, это не безумие, – может, мне проще терпеть слухи, в которых нет ни доли правды, а истина для меня невыносима? А истина про семейство Опгард – это не только отец-насильник, но и трусливый старший брат, который мог бы положить всему конец, но не решался, который знал, но молчал, которому было стыдно, но при этом он даже в зеркало на себя смотреть боялся. А сейчас случилось самое жуткое, что могло случиться. Если Грета Смитт начинала о чем-то говорить, то сперва об этом узнавали клиенты ее парикмахерской, а потом и вся деревня. Только и всего. Почему же я смеялся? Потому что самое страшное уже случилось – оно произошло несколько секунд назад. И теперь хоть трава не расти – я свободен.
– Так-так! – жизнерадостно воскликнул Карл. – Чего веселимся?
Приобняв одной рукой меня, а другой – Грету, он дохнул на меня шампанским.
– Ну-у, – протянул я, – расскажешь, чего мы веселимся, а, Грета?
– Про скачки говорили, – нашлась Грета.
– Скачки? – Карл расхохотался и взял с подноса на барной стойке бокал шампанского. Похоже, братец мой уже неплохо нагрузился. – Я и не знал, что Рой интересуется скачками.
– Я как раз пытаюсь его заинтересовать, – сказала Грета.
– И как ты это продвигаешь?
– В смысле – продвигаю?
– Что делаешь для того, чтобы Рой купился? Какие у тебя аргументы?
– Тот, кто не играет, не выигрывает. По-моему, в этом Рой со мной согласен.
Карл повернулся ко мне:
– Серьезно?
Я пожал плечами.
– Рой из тех, кто полагает, что тот, кто не играет, не проигрывает, – сказал Карл.
– Надо просто найти игру, в которой все выигрывают, – возразила Грета, – это как с твоим отелем, Карл. Ни одного проигравшего, все выигрывают. Хеппи-энд.
– Выпьем за это! – Карл с Гретой чокнулись бокалами, после чего Карл повернулся и посмотрел на меня.
Я чувствовал, что к моему лицу словно приклеилась идиотская улыбка.
– Я там бокал оставил. – Я кивнул в сторону фан-клуба Боуи и покинул Грету с Карлом. Возвращаться я не собирался.
Я шел, а сердце мое пело. Удивительно и чудесно, беззаботно, подобно той каменке, что сидела на надгробии и распевала свою песенку, когда священник бросил пригоршню земли на гробы моих родителей. Хеппи-эндов не бывает, зато есть мгновения бессмысленного счастья, и каждое из этих мгновений может стать последним, поэтому почему бы не запеть во все горло? Пускай мир полюбуется на ваше счастье. И пусть жизнь – или смерть – нанесет удар как-нибудь в другой раз.
