– Таких обвинений отцу не предъявляют, потому что тогда, Рой, он тебя убьет. Существует лишь один способ остановить отца – это молчать и выжидать, а потом, когда будет случай, убить его. Ясно тебе?
Разумеется, мне было ясно. Именно так и должна была поступить Красная Шапочка. Но отвечать у меня сил не было, я даже кивнуть не мог, поэтому лишь поднял голову. И увидел на глазах у него слезы.
Отец помог мне подняться на ноги, мы поужинали, и в тот же вечер он опять пришел к Карлу.
На следующий день отец отвел меня на сеновал – туда, где висела огромная боксерская груша, привезенная из Миннесоты в Норвегию. Отец некоторое время пытался приучить нас с Карлом к боксу, но нас это не зацепило, даже когда отец рассказал о двух знаменитых братьях-боксерах – Майке и Томми Гиббонсах из Миннесоты. Папиным любимчиком был Томми Гиббонс, отец показывал нам фотографии и говорил, что Карл похож на высокого светловолосого боксера-тяжеловеса Томми. А вот я был похож на Майка, старшего брата, но все равно более легкого. Карьеры он тоже не сделал. Впрочем, чемпионом не стал никто из них двоих. Ближе всего к заветной победе приблизился Томми: в 1923 году он выдержал пятнадцать раундов и проиграл великому Джеку Демпси. Случилось все это в деревушке Шелби, которая представляла собой лишь крестик на карте Великой Северной железной дороги и которую директор железной дороги Питер Шелби (а деревушку в честь его и назвали) окрестил «забытой богом грязной дырой». В тот боксерский бой жители деревни вложили все, что имели, и даже больше, потому что бой этот обещал вписать их в историю Америки. Там отстроили собственный стадион, однако на матч пришло всего семь тысяч зрителей, да еще те, кто пробрался без билета, и вся деревня, в том числе и четыре банка, разорилась. Уезжал Томми Гиббонс без гроша в кармане и без чемпионского звания, увозя с собой лишь осознание того, что он попытался.
– Как самочувствие? – спросил папа.
– Нормально, – ответил я, хотя тело ныло.
Папа показал мне основные техники боя и как правильно ставить ноги, а после засунул мои руки в свои старые боксерские перчатки.
– А как же капа? – Я вспомнил запись боя Демпси и Гиббонса.
– Ты будешь бить первым и сильно, поэтому капа тебе не нужна. – Отец встал за грушей. – Это враг. Представь, что ты должен его убить, пока он не убил тебя.
И я убивал. Он держал грушу, чтобы та не болталась, но время от времени высовывался из-за нее. Будто хотел напомнить, кого я учусь убивать.
– Неплохо, – похвалил он, когда я, мокрый от пота, стоял, ухватившись за колени, – сейчас обмотаем запястья, и повторишь все то же самое, но без перчаток.
За три недели я продырявил грушу, и ее пришлось зашивать толстыми нитками. О стежки я до крови содрал костяшки пальцев, два дня подождал, пока они заживут, и снова содрал. Так мне было легче, боль заглушала другую боль, заглушала стыд оттого, что я бездействовал.
Потому что все продолжалось.
Кажется, не так часто, как прежде, но точно я не помню.
Помню лишь, что его больше не особо заботило, сплю ли я и спит ли мама, – главное для него было показать, что он в собственном доме хозяин, а хозяин поступает так, как ему заблагорассудится. И что он вырастил из меня достойного противника, равного ему по силе, чтобы доказать, что над нами властвует не тело его, а дух. Потому что тело стареет и разрушается, а дух вечен.
А меня пожирал стыд. Меня пожирал стыд, когда я старался забыться, уносясь мыслями подальше от скрипа кровати, подальше от этого дома. А после того как он уходил, я спускался к Карлу, обнимал его, утешал и шептал ему в ухо, что однажды, однажды мы с ним непременно уедем куда-нибудь подальше. Главное – остановить его. Остановить мое проклятое отражение. И от этих пустых обещаний стыд лишь делался сильнее.
Мы повзрослели достаточно для того, чтобы ходить на вечеринки. Карл пил больше, чем следовало бы. И чаще, чем следовало бы, ввязывался в неприятности. Мне это было на руку – так у меня появилось место, где я мог делать то, чего у меня не получалось дома. Защищать своего младшего брата. Это было несложно, я лишь вспоминал все, чему учил меня папа: бил первым и сильно. Бил по лицам, словно это были боксерские груши с нарисованным на них папиным лицом.
Но рано или поздно время пришло бы.
Оно и пришло.
Однажды Карл рассказал, что был у врача. Там его осматривали и задавали кучу вопросов. И что-то заподозрили. Я спросил, что случилось. Карл спустил штаны и показал мне. Я так разозлился, что даже заревел.
В тот вечер перед сном я пошел в сарай и взял охотничий нож. Нож я положил под подушку и принялся ждать.
Он явился на пятую ночь. Свет в коридоре он выключил, поэтому в дверном проеме я видел лишь силуэт. Сунув руку под подушку, я сжал рукоятку ножа. Как-то раз я спросил дядю Бернарда – тот знал все о саботаже в Усе во время войны, – и он сказал, что бесшумно убить можно, воткнув нож врагу в спину, примерно туда, где находятся почки. И что перерезать глотку в действительности намного сложнее, чем в кино, что многие обрезают себе большой палец на той руке, которой они держат врага за горло. Где именно находятся почки, я не знал, но можно же пырнуть ножом несколько раз, чтобы наверняка. А если не получится, придется резать глотку, и хрен бы с ним, с пальцем.
Фигура в дверном проеме покачнулась. Похоже, пива он выпил больше обычного. Он стоял на пороге и словно раздумывал, не ошибся ли дверью. Ошибся, да. Много лет ошибался. Но этот раз будет последним.
Потом послышался вздох. Или, может, он принюхивался.
Дверь захлопнулась, комната погрузилась в темноту, и я приготовился. Сердце у меня колотилось так, что я чувствовал, как оно стучится о ребра. Но потом я услышал его шаги на лестнице и понял, что он передумал.
Затем хлопнула входная дверь.
Неужто он что-то учуял? Я читал, что адреналин обладает выраженным запахом, который наш мозг – сознательно или неосознанно – улавливает и заставляет нас быть начеку. Или там, в дверях, отец принял для себя какое-то решение? Он не просто ушел отсюда, но и решил покончить с этим? Раз и навсегда?
Я лежал, чувствуя, как дрожу. И когда из горла у меня вырвалось какое-то сипение, я понял, что не дышал с того самого момента, как открылась дверь.
Совсем скоро я услышал плач. Я снова затаил дыхание, однако это плакал не Карл – он дышал ровно и тихо. Плач доносился из печной трубы.
Я выскользнул из постели, оделся и спустился вниз.
Мама сидела на кухне в темноте. На ней был красный халат, больше похожий на пальто. Она смотрела в окно, в сторону сеновала, где зажегся свет. Она сжимала в руках стакан, а перед ней на столе виднелась бутылка бурбона, которая много лет стояла нетронутая в серванте.
Я сел рядом.
И посмотрел туда же, в сторону сеновала.
Мама осушила бокал и налила еще. С того вечера в Гранд-отеле она впервые пила спиртное не под Рождество.
