Когда она наконец заговорила, голос у нее дрожал:
– Ты знаешь, Рой, что я очень люблю твоего отца и не смогу без него жить.
Это звучало словно вывод, точно она вела сама с собой долгий молчаливый спор.
Я ничего не ответил и лишь молча смотрел в сторону сеновала. Ждал, что оттуда раздастся какой-нибудь звук.
– А вот он без меня жить может, – продолжала она. – Знаешь, когда я рожала Карла, роды проходили тяжело. Я потеряла много крови и лежала без сознания, и врач попросил твоего отца принять решение. Операцию можно было сделать двумя способами. Один создавал угрозу ребенку, а второй – угрозу матери. Твой отец выбрал опасный для меня, Рой. Потом он говорил, что я сделала бы такой же выбор. И был прав. Однако выбирала не я, Рой. Выбирал он.
Чего же я ожидал услышать с сеновала? Да, я знал, чего жду. Выстрела. Когда я спускался по лестнице, дверь в сарай была открыта, а ружье, обычно висевшее высоко на стене, исчезло.
– Но если бы мне пришлось выбирать ваши с Карлом жизни против его, то я выбрала бы его, Рой. Знай об этом. Такая уж я мать. – Она поднесла стакан к губам.
Прежде она так со мной не говорила, и тем не менее мне было плевать. Думал я лишь о том, что происходит на сеновале.
Я встал и вышел на улицу. Лето подходило к концу, и ночной воздух ласково погладил меня по щекам. Я не торопился. Шагал размеренно, почти как взрослый. Дверь на сеновал была распахнута, и я увидел ружье – оно стояло у косяка. Подойдя ближе, я заметил под одной из балок стремянку с переброшенной через нее веревкой. Но еще раньше я услышал глухие удары о боксерскую грушу. Заходить внутрь я не стал, остановился у порога, но так, чтобы видеть отца. Он колотил грушу. Знал ли он, что в своем воображении я рисовал на этой груше его лицо? Думаю, знал.
Он поставил там ружье, потому что сам не смог завершить начатое? Или оно меня и ждало?
Тепло отхлынуло от моего лица, щеки и тело заледенели, а ветер дул сквозь меня, словно я был каким-то конченым привидением.
Я смотрел на отца. Чувствовал, как ему хочется, чтобы я остановил его, прекратил то, что он творит, остановил его сердце. Все было готово, он обставил все так, что со стороны будет казаться, будто он сам это сделал, а стремянка с веревкой дополнят картину. Мне всего-то и нужно было выстрелить в упор и положить ружье возле тела. Меня пробирала дрожь. Я утратил контроль над телом, оно больше меня не слушалось, руки и ноги тряслись и дергались. Страх и гнев покинули меня, а на их место пришли беспомощность и стыд. Потому что у меня не получалось. Ему хотелось умереть. Мне хотелось, чтобы он умер. И все равно не получалось. Потому что он – это я. И я ненавидел его и нуждался в нем, подобно тому как я ненавидел себя самого и нуждался в себе. Я развернулся и поплелся назад, слыша, как он стонет и бьет, ругается и бьет, всхлипывает и бьет.
На следующее утро мы, как ни в чем не бывало, завтракали. Выглянув в окно, папа сказал что-то о погоде, а мама торопила Карла, чтобы тот не опоздал в школу. Словно все случившееся ночью мне приснилось.
28
Спустя несколько месяцев после того, как я заглянул на сеновал, в мастерскую к нам заехала госпожа Виллумсен – пригнала на техосмотр свой «сааб-сонет» 1958 года, родстер и единственный в деревне кабриолет.
В деревне говорили, что жена Виллумсена – фанатка одной норвежской поп-дивы семидесятых и пытается во всем ей подражать: такая же машина, такая же одежда, одинаковые прически, макияж и манера поведения. Она даже пыталась говорить знаменитым контральто. Я был слишком молод и поп-певицу не помнил, однако в том, что госпожа Виллумсен – настоящая дива, ни секунды не сомневался.
Дядя Бернард был у врача, поэтому тачку пришлось осматривать мне.
– Корпус изящный, ничего не скажешь. – Я погладил крыло.
Усиленное пластиком стекловолокно. Дядя Бернард говорил, что «Сааб» выпустил менее десяти экземпляров этой модели и что Виллумсену пришлось раскошелиться сильнее, чем хотелось бы.
– Спасибо, – поблагодарила она.
Я открыл капот и осмотрел двигатель. Проверил клеммы и крышечки, стараясь работать руками так, чтобы похоже было на движения дяди Бернарда.
– Ты, судя по всему, знаешь, как обращаться с машиной, – похвалила она, – хоть и молод.
Пришла моя очередь благодарить.
Денек выдался жаркий, перед этим я чинил грузовик, поэтому спустил лямки комбинезона, так что, когда приехала жена Виллумсена, я разгуливал с голым торсом. Теперь я постоянно колотил боксерскую грушу, поэтому там, где прежде были лишь кожа да кости, сейчас обозначились мышцы, и, объясняя, зачем приехала, госпожа Виллумсен оценивающе скользнула по мне взглядом. А когда я натянул футболку, наша местная дива вроде как даже расстроилась.
Я захлопнул капот и повернулся к ней. В туфлях на высоких каблуках она не просто была выше меня – она прямо-таки нависала надо мной.
– Ну как? – прогудела она своим грудным контральто. – Тебя все устраивает?
– Пока да, но надо будет еще повнимательнее поглядеть, – ответил я с напускной уверенностью, будто глядеть стану я, а не дядя Бернард.
Я догадывался, что выглядит она моложе своих лет. Брови точно сбрили, а потом заново нарисовали. Над верхней губой виднелись морщинки. И все равно госпожа Виллумсен была из тех, про кого дядя Бернард говорил: «В самом соку».
– А потом… – она чуть склонила голову и посмотрела на меня так, словно пришла в мясную лавку, а я – кусок мяса на прилавке, – когда поглядишь?
– Посмотрим на двигатель, поменяем то, чего надо поменять, – ответил я, – разумеется, все в разумных пределах, не перегибая палку. – Последнюю фразу я тоже позаимствовал у дяди Бернарда. Вот только прямо в середине фразы я сглотнул.
– Значит, в пределах разумного. – Она улыбнулась так, будто я сыпал остротами, достойными Оскара Уайльда.
Впрочем, в те времена я про Уайльда и слыхом не слыхивал. Зато как раз в этот момент до меня начало доходить, что не только у меня в голове вертелись похотливые мысли. Сомнений не оставалось – госпожа Виллумсен кокетничает со мной. Нет, я и не надеялся, что она хочет чего-то большего, но госпожа Виллумсен, по крайней мере, не пожалела времени, чтобы чуточку поиграть с семнадцатилетним сопляком, – так порой взрослая кошка, вышагивая по своим делам, дернет по пути висящий на удочке поплавок. И этого было достаточно, чтобы я гордо выпятил грудь.
– Но я уже сейчас вижу, что чинить там особо нечего. – Я вытащил из кармана комбинезона серебряную коробочку со снюсом и привалился к машине. – Эта машинка – что надо. Для своего возраста.
Госпожа Виллумсен рассмеялась.
– Рита, – представилась она, протянув мне белую руку с кроваво-красными ногтями.
Будь я погалантнее, то поцеловал бы ее, но вместо этого я убрал коробочку со снюсом, вытер руку свисающей из заднего кармана тряпкой и по-взрослому пожал госпоже Виллумсен руку:
