– Ты вчера поздно вернулся, – проговорил папа, не отрываясь от газеты.
– Сверхурочно остался, – ответил я.
– Если ты с девушкой встречаешься, можешь признаться, – улыбнулась мама. Словно мы действительно счастливая семейка из рекламного ролика.
– Да я правда на работе торчал, – сказал я.
– Ну что ж, – папа сложил газету, – похоже, тебе теперь частенько придется сверхурочно оставаться, потому что недавно звонили из больницы. Бернарда госпитализируют. У него, похоже, вчера на осмотре что-то не то обнаружили. Может, и операцию придется делать.
– Вон оно как. – Я похолодел.
– Ага, а дочка с семьей на Майорке и из отпуска возвращаться не собирается. Поэтому врач попросил нас приехать.
В гостиную вошел Карл.
– Что-то случилось? – спросил он. Голос у него по-прежнему был такой, будто он переборщил с обезболивающим, а по щеке расплылся отвратительный синяк, однако опухоль сошла.
– Нам в больницу надо, – папа встал, – одевайтесь.
Меня накрыла паника. Чувство такое же, как по утрам, когда открываешь дверь, а на улице минус тридцать, а ветра почти нет, так что холода не ощущаешь, тебя просто будто парализует. Я открыл рот. И снова закрыл его. Потому что мозг у меня тоже парализовало.
– У меня завтра важная контрольная, – быстро проговорил Карл, и я заметил, что он смотрит на меня, – и Рой обещал меня по материалу погонять.
Ни про какую контрольную я не слышал. Не знаю, понял Карл или нет, но, посмотрев на меня, он явно почувствовал, что в больницу мне ехать отчаянно не хочется.
– Ну… – мама нерешительно взглянула на папу, – пускай остаются…
– И речи быть не может, – резко перебил ее папа, – семья важнее.
– Мы с Карлом завтра после школы в больницу съездим. На автобусе, – сказал я.
Все изумленно уставились на меня. Потому что, кажется, не услышать этого было невозможно: я заговорил, как он, как папа, – он тоже говорит что-то, и спор стихает, ведь все понимают, что как он скажет, так все и будет.
– Вот и замечательно, – вздохнула мама, вроде как даже облегченно.
Папа ничего не сказал, но не сводил с меня глаз.
Когда мама с папой собрались уезжать, мы с Карлом вышли вместе с ними во двор.
Мы остановились возле машины. Семья из четырех человек, которой суждено было вскоре наполовину сократиться.
– Поосторожнее на дороге, – сказал я.
Папа кивнул. Медленно. Возможно, конечно, что сейчас, спустя столько лет, я чересчур большое значение придаю последним словам. Или, в папином случае, последнему киванию. Однако он как будто признавал что-то. Или, может, осознавал. Осознавал, что его сын взрослеет.
Они с мамой сели в «кадиллак», и мотор рявкнул. Рявканье перешло в мягкое рычание, а затем машина двинулась вниз, к Козьему повороту.
Мы видели, как загорелись тормозные огни. Они подключены к педали тормоза, и даже если тормоз не срабатывает, огни все равно зажигаются. «Кадиллак» набирал скорость. Карл издал какой-то звук. Я представлял, как папа выворачивает руль, чувствуя, что руль крутится с подозрительной легкостью и что колеса не слушаются. И я почти уверен, что в ту секунду он понял. Я надеюсь, что он понял и принял. И еще принял то, что заберет вместе с собой и маму. Что счет сравняется. Мама мирилась с тем, что он делает, но мириться с жизнью без него не хотела.
Странно, но обстановка не накалялась. Ни тревожных автомобильных гудков, ни криков, ни визга шин о гравий – ничего этого не было. Шуршание шин – и автомобиль исчез, и я услышал, как поет об одиночестве золотистая ржанка.
Грохот в Хукене походил на далекий, запоздалый гром. Что кричал или говорил Карл, я не слышал, я лишь думал о том, что теперь мы с Карлом остались в мире одни. Что дорога перед нами пуста и сейчас, в сумраке, мы видим лишь гору, силуэтом прилепившуюся к небу, и небо на западе оранжевое, а на севере и юге – розовое. И я подумал, что красивее ничего в жизни не видел, что это одновременно похоже и на закат, и на восход.
30
Похороны я помню обрывочно.
Дядя Бернард снова встал на ноги, и его решили не оперировать – я видел, что плакали только он и Карл. В церковь набилось полно народу – насколько мне известно, в Усе с большинством этих людей мама и папа никогда не имели ничего общего и общались только в случае крайней нужды. Бернард произнес пару слов и зачитал надписи на венках. Самый большой – от конторы Виллумсена, значит он сможет включить его в обслуживание клиентов и получить налоговый вычет. Ни Карл, ни я не выразили желания что-либо сказать, а священник на нас давить не стал, – думаю, раз уж у него собралось столько зрителей, он оценил свободное пространство для маневра. Но я не помню, что он говорил, – не думаю, что я слушал. Затем – соболезнования, бесконечный поток бледных, печальных лиц: словно сидишь в машине у шлагбаума и смотришь на проходящий поезд – лица вроде бы на тебя глазеют, но направляются-то совсем в другие края.
Многие говорили, что сочувствуют мне, но не мог же я ответить, что в таком случае у них все не так уж плохо.
Помню, мы с Карлом стояли в столовой на ферме за день до переезда к дяде Бернарду. Мы ведь тогда не знали, что еще через несколько дней снова вернемся в Опгард. В доме было ужасно тихо.
– Теперь это все наше, – сказал Карл.
– Да, – ответил я. – А тебе что-то нужно?
– Это. – Карл указал на шкаф, где папа хранил ящики «Будвайзера» и бутылку бурбона.
Я взял коробку с табаком «Берри» – так я стал жевать снюс. Не помногу, ведь никогда не знаешь, когда в следующий раз удастся достать «Берри», а хоть раз попробовав качественный табак, к шведскому дерьму ты уже вряд ли притронешься.
Еще до похорон каждый из нас по отдельности сходил к ленсману на допрос – он, разумеется, называл это обычной беседой. Сигмунда Ольсена привлекло отсутствие тормозного пути на Козьем повороте – он спросил, была ли у моего отца депрессия. Но мы с Карлом придерживались версии, что, судя по всему, произошел несчастный случай. Может, он слишком сильно разогнался или на секунду отвлекся, посмотрев на нас в зеркало. Как-то так. И кажется, ленсман наконец угомонился. До меня дошло, как нам повезло, что у него было только две версии: несчастный случай и самоубийство. Продырявливая тормозной шланг и сливая тормозную жидкость, чтобы снизилась сила торможения, я знал, что, даже если все это обнаружат, в целом оснований для подозрений мало: воздух попал в тормозную систему – со старыми машинами такое случается сплошь и рядом. Хуже придется, если выяснится, что кто-то ослабил винты, крепящие рулевую колонку к зубчатой рейке, из-за чего машина стала неуправляемой. Машина перевернулась, но повреждения оказались не такими сильными, как я себе представлял. Если бы машину обследовали, возможно, пришли бы к выводу, что ослабнуть может любое крепление, в том числе винты. Но ослабшие винты, а вдобавок дыры в тормозном шланге? И почему на земле под машиной не осталось следов вытекшей тормозной жидкости? Повторюсь: нам повезло. Вернее, мне повезло. Разумеется, я знал: Карлу известно, что аварию каким-то образом подстроил я. Инстинктивно он понял, что нам с ним в тот вечер садиться в «кадиллак» нельзя было ни в коем случае. А еще – я же обещал, что все устрою. Но он никогда не спрашивал, как я все устроил. Возможно, про тормоза он все понял – видел же, что стоп-сигналы зажглись, хотя «кадиллак» скорость не сбросил. И зачем мне ему рассказывать, раз он не спрашивал? Тебя не накажут за то, о чем ты не знал, и если меня посадят за убийство родителей, довольно того, что в эту яму упаду я один – не потяну за собой Карла, как папа тянул маму. В отличие от них, Карл прекрасно жил бы без меня. Как я думал.
