– Ты, наверное, уснул, – сказала Унни.
– А ты меня не разбудила – мило с твоей стороны, – сказал я.
Она не засмеялась. Я мельком на нее глянул. Возможно, в уголках ее рта и был намек на улыбку. Постепенно я узна́ю, что в плане мимики это примерно максимум того, на что способно ее лицо. И именно теперь я впервые увидел, что она красивая. Не классическая красота, как у Мари Ос, и не ослепительная, как на фотографиях Риты Виллумсен в молодости, которые она любила показывать. Да, сказать по правде, не знаю, была ли Унни Хольм-Йенсен красивой согласно какому-либо стандарту, кроме собственного, я ведь имею в виду, что в тот момент, при том освещении, с того ракурса она казалась мне красивее, чем раньше. Не настолько, чтобы влюбиться, – я никогда не был влюблен в Унни Хольм-Йенсен, и она за пять лет в меня тоже не влюбилась. Но именно тогда она была так красива, что хотелось и дальше на нее смотреть. Чем, разумеется, можно было продолжать заниматься: она следила за дорогой, не выпускала руль, и я понял, что здесь есть человек, на которого можно положиться.
Только когда мы несколько раз встретились на полпути, то есть в Нотоддене, и выпили вместе кофе и уже в третий раз оказались в отеле «Блаттрейн», она рассказала мне, что все решила на ужине в Осло.
– Вы с Пией друг другу понравились, – сказала она.
– Да, – согласился я.
– Но мне ты понравился больше. И я знала, что я тебе понравлюсь больше.
– Почему?
– Потому что мы с тобой похожи, а вы с Пией – нет. И потому что до Нотоддена ближе.
Я засмеялся:
– По-твоему, ты мне нравишься больше, потому что до Нотоддена ближе, чем до Осло?
– Как правило, нашим симпатиям свойственна практичность.
Я снова засмеялся, а она улыбнулась. Слегка.
По словам Унни, она не была совсем уж несчастна в браке.
– Он добрый человек и хороший отец, – говорила она. – Но он ко мне не притрагивается. – Тело у нее было худое и жесткое, как у тощего мальчишки. Она немного занималась спортом: бег и силовые тренировки. – А это нужно всем, – добавляла она.
Она не очень переживала, что он узнает о ее отношениях на стороне. Полагала, он поймет. А вот за детей волновалась.
– Дома у нас все хорошо и спокойно. Я никому не позволю это разрушить. Мои дети всегда будут в приоритете – нет ничего важнее этой разновидности счастья. Проведенные с тобой часы мне очень дороги, но я в одну секунду от них откажусь, если в жизни моих детей возникнет малейшая нестабильность или неуверенность. Понимаешь?
Вопрос возник с внезапной напряженностью, как будто загружаешь веселое приложение – и вдруг выскакивает серьезная, почти что угрожающая форма с пунктами, которые необходимо принять, прежде чем развлекаться дальше.
Однажды я попросил ее представить себе экстренную ситуацию – готова ли она застрелить меня и своего мужа, если вероятность выжить у ее детей увеличится на сорок процентов. Кажется, ее бухгалтерскому мозгу для ответа понадобилось несколько секунд.
– Да.
– Тридцать процентов?
– Да.
– Двадцать?
– Нет.
Я знал, с чем имею дело, – вот что мне нравилось в Унни.
37
Из университета Карл присылал мне электронные письма и фотографии. Судя по всему, у него все было очень хорошо. Белозубая улыбка и друзья-студенты, как будто всю жизнь с ним знакомые. Приспосабливаться он умел всегда. Как говорила мама, «брось этого мальчишку в море, и он, не успев намокнуть, уже жабры себе отрастит». Я помню, что в конце того лета, когда он проводил время с одним милым отдыхающим – я к нему ревновал, – Карл выучил диалект Осло. А теперь в его письмах стали все чаще проскальзывать американские словечки – даже чаще, чем у папы. Как будто норвежский медленно, но верно выветривался. Может, он того и хотел. Все случившееся здесь он упаковывал слоями забвения и расстояния. Когда новый врач Стэнли Спинд узнал, что багажник я назвал «trunk», он рассказал мне кое-что о забвении:
– Из Западного Агдера, где я вырос, в Америку уезжали почти целыми деревнями. Кто-то возвращался. И оказывалось, что те, кто забыл норвежский, и о своей родине позабыли почти все. Словно воспоминания сохраняет язык.
В последующие дни я играл с мыслью выучить иностранный язык, больше никогда не говорить по-норвежски – проверить, поможет ли. Ведь теперь из Хукена доносились не только крики. Когда опускалась тишина, я слышал тихое бормотание, как будто там, внизу, беседовали мертвецы. Что-то задумывали. Плели жуткий заговор.
Карл писал, что ему не хватает денег. Он завалил пару экзаменов и остался без стипендии. Я послал ему денег. Все нормально – у меня была зарплата, минимум расходов, я даже кое-что скопил.
Через год выросла плата за обучение, и денег ему понадобилось больше. В ту зиму я привел в порядок комнату в закрывшейся мастерской, благодаря чему экономил еще на электричестве и бензине. Я пробовал сдать ферму, но безуспешно. Когда я предложил Унни перенести наши свидания в отель «Нотодден» – он был дешевле «Блаттрейна», – она спросила, не туго ли у меня с деньгами. Мы могли бы снимать номер в складчину, на чем она некоторое время настаивала. Я отказался, и в итоге мы и дальше встречались в «Блаттрейне», но во время следующего свидания Унни рассказала, что посмотрела счета: оказалось, зарплата у меня ниже, чем у начальников других заправок, которые по размеру меньше моей.
Я позвонил в главный офис. Помотав меня туда-сюда, в конце концов соединили с начальником, который, как я узнал, мог принять решение о повышении зарплаты.
Ответил веселый голос: Пия Сюсе.
Я положил трубку.
Перед последним семестром (так, во всяком случае, говорил Карл) он, позвонив среди ночи, сказал, что ему нужны доллары – сумма, эквивалентная двум сотням тысяч норвежских крон. Карл был уверен, что сегодня получит стипендию от Норвежского общества в Миннеаполисе, но ему отказали, а плату за обучение необходимо внести в 9:00 на следующий день, в противном случае его исключат и не разрешат сдать итоговые экзамены. А без них, как он сказал, вся учеба пойдет прахом.
– Управление бизнесом – это не то, что ты умеешь, а то, что, по мнению окружающих, ты умеешь, Рой. А верят они свидетельствам и дипломам.
– Неужели с начала обучения плата удвоилась? – спросил я.
– Вышло очень… unforunate
[15], – ответил Карл. – Прости, что мне приходится просить, но два месяца назад руководитель Норвежского общества заверил меня, что все будет в порядке.
Открытия сберегательного банка я ждал у дверей. Менеджер выслушал мое предложение: кредит в двести тысяч, в качестве гарантии – ферма.
– Ферма и пастбища принадлежат вам с Карлом, а потому требуется и ваша подпись, и подпись брата, – сказал менеджер, в галстуке-бабочке и с глазами сенбернара. – А рассмотрение и бумажная волокита займут пару дней. Но я понимаю, что деньги вам нужны сегодня, а у меня есть полномочия от главного офиса – за ваше честное лицо я дам вам сто тысяч.
