– Кто из нас больше похож на папу, а кто – на маму? – спросил Карл.
– Шутишь, что ли? – Я из чувства долга глотнул «Будвайзера». – Ты – на маму, а я – на папу.
– Я пью, как папа, – сказал Карл. – А ты – как мама.
– Единственное несовпадение, – сказал я.
– Так что же, ты извращенец?
Я не ответил. Не знал, что говорить. Даже когда все это случалось, мы происходящее совсем не обсуждали; я утешал брата, как будто папа просто его побил. И пообещал, не употребляя слов, имеющих прямое отношение к теме, отомстить. Я часто задумывался, изменилось ли бы что-то, заяви я обо всем вслух, выпусти слова на свободу, чтобы их услышали, чтобы они стали реальностью, а не просто бродили у нас в головах – там от них легко отмахнуться как от пустых мыслей. Черт его знает.
– Думаешь об этом? – спросил я.
– Да, – ответил Карл. – И нет. Меня это мучает меньше, чем множество тех людей, о которых я читаю.
– Читаешь?
– О жертвах насилия. В первую очередь об этом пишут и говорят те, кто серьезно пострадал. Полагаю, таких, как я, много. Кто отпустил ситуацию. Ведь прежде всего это вопрос контекста.
– Контекста?
– Перво-наперво сексуальное насилие губит из-за связанного с ним общественного осуждения и позора. Мы узнаём о собственной травмированности, а потому вешаем на этот крючок все плохое. Взять хотя бы еврейских мальчиков, которым сделали обрезание. Это же увечье. Пытка. Намного хуже, чем если тебя просто поимели. Но мало что говорит о том, что очень многие из них в результате обрезания пострадали морально. Потому что в данном контексте происходящее – норма, надо просто потерпеть, это же часть культуры. Может быть, самую серьезную травму наносят не в момент насилия, а когда мы понимаем, что это не норма.
Я смотрел на него. Он правда так думал? Так оправдывал случившееся? Да даже если и так, почему нет? Whatever gets you through the night, it’s alright
[21].
– А Шеннон много знает?
– Всё. – Он поднес бутылку к губам, наклонил, вместо того чтобы откинуть голову назад. Что-то заклокотало. Но не как смех – как слезы.
– Знаю: ей известно, что мы скрыли тот факт, что Ольсен свалился в Хукен. А про то, что, когда папа и мама погибли, с тормозами и рулем «кадиллака» нахимичил я, она тоже знает?
Он замотал головой:
– Я ей рассказывал только то, что ко мне относится.
– Всё? – спросил я, выглядывая в окно и не сопротивляясь слепящему вечернему солнцу. Краем глаза заметил, что он непонимающе на меня смотрит. – В прошлом году на празднике в честь начала стройки ко мне подходила Грета, – пояснил я. – Сказала, вы с Мари на даче Оса встречаетесь.
Какое-то время от Карла не доносилось ни звука.
– Черт, – тихо произнес он.
– Ага, – согласился я.
В тишине я услышал, как два раза каркнул ворон. Предупреждение. А затем прозвучал вопрос:
– А зачем Грета тебе это рассказала?
Я знал, что так и будет. Поэтому и не говорил ему раньше. Чтобы не слышать этого вопроса и не врать, не рассказывать, что именно Грета, как ей показалось, видела: мне нужна Шеннон. Даже если я только произнесу эти слова вслух, станет не важно, что они покажутся дичью и что о безумии Греты мы оба в курсе, – мысль в голову заронится. И тогда станет слишком поздно, Карл узнает правду – как будто она большими буквами написана у меня на роже.
– Понятия не имею, – с легкостью ответил я. Вероятно, даже с чрезмерной. – Ты ей все еще нужен. И если собираешься безнаказанно устроить переполох в курятнике, подожги солому и надейся, что пламя распространится внутрь. Как-то так.
Взяв в зубы бутылку, я осознал, что объяснение вышло чересчур многословным, а метафора – слишком надуманной, чтобы казаться произвольной. Надо было опять перевести мяч на его сторону поля.
– Так это правда – про вас с Мари?
– Тебе явно не верится, – сказал он, ставя на подоконник пустую бутылку.
– Не верится?
– Ты бы давно мне сказал. Ну или хоть предупредил бы. Поставил, по крайней мере, перед фактом.
– Конечно, я не поверил, – сказал я. – Грета выпила и еще больше обезумела, я просто-напросто обо всем забыл.
– А сейчас чего вдруг вспомнил?
Я пожал плечами. Кивнул в сторону амбара:
– Его бы подправить. Может, предложишь тем, кто отель будет красить?
– Да, – сказал Карл.
– Тогда скинемся?
– Я на другой вопрос ответил.
Я посмотрел на него.
– Что мы с Мари встречались, – договорил он и рыгнул.
– Не мое дело, – сказал я и глотнул пива, уже почти выдохшегося.
– Инициативу проявила Мари. На вечеринке в честь моего возвращения домой она предложила увидеться с глазу на глаз – поговорить, выяснить отношения. Но добавила, что не сейчас, когда на нас все будут глазеть, – лучше встретиться где-нибудь подальше, чтобы люди не судачили. Предложила увидеться на даче. Чтобы мы приехали на своих машинах, припарковались в разных местах – и чтобы я пришел после нее. Вполне разумно, правда?
– Вполне разумно, – согласился я.
– Идея у Мари появилась, потому что Грета рассказывала ей: у Риты Виллумсен когда-то был заведен такой же порядок в домике на пастбище с молодым любовником.
– Ого! А мадам Грета Смитт хорошо информирована.
Я почувствовал сухость в собственном голосе. Я не спросил Карла, помнит ли он, что, напившись в Ортуне, рассказал Грете про папу.
– Что-то не так, Рой?
– Нет. А что?
– Ты весь бледный.
Я пожал плечами:
– Я не имею права говорить. Поклялся твоей душой.
– Моей, говоришь?
– Да.
– А, у меня ее давно нет. Говори.
Я снова пожал плечами. Не мог вспомнить, поклялся ли тогда молчать вечно – я же был подростком, – или правде надо было просто высидеть карантин.
– Молодым любовником Риты Виллумсен, – начал я, – был я.
– Ты? – На меня округлившимися глазами уставился Карл. – Шутишь. – Он ударил себя по ляжкам и заржал. Чокнулся своей бутылкой с моей. – Рассказывай, – скомандовал он.
Я рассказал. По крайней мере, в общих чертах. Смеяться он перестал и посерьезнел.
– И все это ты держал в секрете с тех самых пор, когда еще был подростком, – покачивая головой, произнес он, когда я договорил.
– В нашей семье набираешься опыта, – заметил я. – Твоя очередь – рассказывай про Мари.
