Я написал:
Пока я лежал, пытаясь уснуть, звякнул ответ:
Полтора слова. Разумеется, мне известно, что x – символ поцелуя, но какого именно? На поиски в Интернете я убил целый день. Никто точно не знал, но есть мнение, что x родом с тех времен, когда письма запечатывали x и поцелуем. Другие считают, что, так как x – древний символ Христа, поцелуй уходит корнями в сферу религии, это своего рода благословение. А больше всего мне понравилось объяснение, что x – это слившиеся в поцелуе губы.
Слившиеся в поцелуе губы.
Это она имела в виду?
Нет, черт возьми, не это!
Я взял календарь и стал считать дни до 3 сентября, пока до меня не дошло, чем я занимаюсь.
В дверь заглянула Лотте – сообщила, что на дисплее четвертой бензоколонки погасли цифры, и спросила, что мой календарь делает на полу.
Как-то вечером я завернул в бар в Кристиансанде, и, как только собрался уходить, ко мне подошла женщина:
– Уже домой?
– Пожалуй, – сказал я, рассматривая ее.
Едва ли ее можно было назвать красивой. Хотя, может, она и была такой когда-то. Нет, даже не красивой, а одной из первых в классе стала привлекать внимание парней. Внешне она была ничего – лицо наглое, смелое. Как говорится, многообещающее. Возможно, она слегка торопилась выполнить обещания, давая парням то, чего от нее хотели, до того, как они того заслуживали. Думала, получит что-то взамен. С той поры произошло немало всего, что ей по большей части хотелось бы исправить, – и собственных поступков, и того, что сотворили с ней.
И вот теперь, приведя себя в порядок, она ищет того, кто, как ей в глубине души хорошо известно, снова ее разочарует. Но если отказаться от надежды, что у тебя вообще останется?
В общем, я заказал ей еще пива, сообщил имя, семейное положение, место работы и адрес, а затем сам задал вопросы – пусть говорит она. Пусть извергнет наружу желчь по поводу попадавшихся ей мужчин, разрушивших ее жизнь. Ее зовут Вигдис, работает в садоводстве, сейчас на больничном. Двое детей. На этой неделе они у своих отцов. Месяц назад она выставила из дома третьего мужа. Думаю, судя по всему, синяк на лбу у нее появился как раз в процессе выселения. По ее словам, он ночами колесит вокруг ее дома – проверяет, есть ли у нее кто, поэтому нам лучше поехать ко мне.
Я задумался. У нее недостаточно бледная кожа, да и тело чересчур крупное. Даже если я зажмурюсь, иллюзию разрушит ее металлический голос – как я уже понял, долго молчать она не станет.
– Спасибо, но мне завтра рано утром на работу, – сказал я. – В другой раз.
Рот скорчился в отвратительную гримасу.
– Ты тоже не самая крупная добыча, что бы там себе ни нафантазировал.
– Я себе ничего не нафантазировал, – сказал я и, осушив бокал, ушел.
На улице я услышал стук каблуков об асфальт и понял, что это она. Вигдис взяла меня под руку и выдохнула в лицо дым от только что зажженной сигареты.
– Ну хоть домой на такси меня отвези, – попросила она. – Мне в ту сторону.
Я поймал такси и высадил ее после первого же моста перед домом в Лунде.
Я заметил чью-то фигуру в одной из машин, припаркованных вдоль тротуара, а когда такси поехало дальше, обернулся и увидел, как какой-то мужчина вышел из кабины и быстро направился к Вигдис.
– Стойте, – попросил я.
Таксист сбросил скорость, и в зеркало заднего вида я увидел, как Вигдис падает на тротуар.
– Сдайте назад, – сказал я.
Если бы водитель видел то же, что и я, он бы, вероятно, этого не сделал. Я выпрыгнул из такси, ища в карманах, чем бы обмотать правую руку, и пошел к мужику, нависавшему над Вигдис и что-то оравшему: слова тонули в эхе от слепых и молчаливых стен домов. Я решил, что это ругательства, и, лишь подойдя поближе, наконец расслышал слова:
– Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!
Я подошел к нему и ударил, как только его заплаканное лицо оказалось перед моим. Почувствовал, как рвется кожа на костяшках. Снова ударил – на этот раз в более мягкий нос, – толком не понимая, чья кровь брызнула, моя или его. Ударил в третий раз. А этот идиот стоял и качался передо мной туда-сюда, не пытаясь защититься или уклониться, заставляя себя стоять прямо, чтобы его побили посильнее, словно с радостью принимал удары.
Я бил быстро и методично, как по мешку с песком. Не настолько, чтобы костяшки пальцев пострадали еще сильнее, но все-таки жестко – у него под кожей появились кровоподтеки и шишки, а все лицо постепенно пухло, как уродливый надувной матрас.
– Я люблю тебя, – повторил он в перерыве между двумя сериями ударов – не мне, а словно самому себе, шепотом.
У него подогнулись колени, потом еще сильнее, и постепенно мне пришлось целиться ниже, он напоминал черного рыцаря из скетча «Монти Пайтона»: ему отрубили ноги, но он не сдается, пока от него не остается лишь прыгающая по земле верхняя часть тела.
Отводя назад таз и плечо для последнего удара, я на что-то наткнулся. На моей спине повисла Вигдис.
– Не надо! – проорал в мое ухо металлический голос. – Не надо! Не бей его, ублюдок!
Я попытался ее стряхнуть, но она не поддалась. И я увидел, как на залитом слезами распухшем лице стоящего передо мной мужчины расплывается болезненная улыбка.
– Он мой! – кричала она. – Он мой, ублюдок!
Я посмотрел на мужчину. Он – на меня. Я кивнул. Повернулся, увидел, что такси уехало, и пошел в сторону Сёма. Вигдис провисела еще метров десять-пятнадцать, а потом отцепилась – я слышал стук каблуков ее туфель, пока она бежала обратно, слова утешения, всхлипывания того мужика.
Я шел дальше на восток. По сонным улицам к шоссе E18. Начался дождь. И на этот раз дождь настоящий. Когда я вошел на старый полукилометровый мост Варродбруа по дороге к Сёму, у меня в ботинках хлюпало. На середине моста до меня дошло, что варианты у меня на самом-то деле есть. К тому же я все равно вымок насквозь. Заглянул через край и посмотрел на черно-зеленое море. Тридцать метров? Но я, должно быть, засомневался еще до того, как голова начала приводить свои доводы: после падения я, по всей вероятности, выживу – сработает инстинкт самосохранения – и, барахтаясь, двинусь к берегу – совершенно точно с различными повреждениями опорно-двигательного аппарата и внутренних органов, из-за которых моя жизнь станет не короче, а просто еще поганее. А даже если мне повезет и я погибну в плещущихся внизу волнах – чего я добьюсь, если умру? До чего-то ведь я додумался. Ответил старому ленсману, когда он спросил, зачем жить дальше, если не нравится. «Мертвым быть еще хуже». И когда это пришло мне в голову, я вспомнил слова дяди Бернарда, когда ему поставили диагноз «рак»: «Когда ты по горло в дерьмище, самая глупость – это вешать голову».
