Я пожал плечами:
– На время-то починишь, но, возможно, с этой тачкой тебе придется прощаться. Покупай новую.
Карл посмотрел на меня:
– Зачем?
– «Кадиллаки» непростые. Когда начинаются мелкие проблемы, это предупреждение – скоро крупные пойдут. А ты ведь в машинах не спец, а?
Карл наморщил лоб:
– Наверное, нет, но я хочу только эту машину. Так ты можешь ее починить или нет?
Я пожал плечами:
– Ты у нас главный, я сделаю, как ты скажешь.
– Хорошо, – сказал он, посасываю сигару. Вынул ее изо рта и осмотрел. – В каком-то смысле жаль, что они не увидели, как у нас с тобой, Рой, жизнь сложилась.
– Ты про маму с папой?
– Ага. Как думаешь, что бы сейчас папа делал, будь он жив?
– Царапал бы изнутри крышку гроба, – ответил я.
Карл посмотрел на меня. А потом заржал. Меня передернуло. Взглянув на часы, я выдавил зевок.
Той ночью мне опять снилось, что я падаю. Я стоял у Хукена и слышал, как внизу кричат мама с папой, зовут меня к себе. Я перегнулся через край – как старый ленсман, перед тем как, по словам Карла, камень сорвался и он упал. Я не видел переда машины, лежавшей совсем близко к отвесу, а сзади, на кузове над багажником, сидели два огромных ворона. Они взлетели и двинулись на меня; когда они приблизились, я разглядел лица Карла и Шеннон, а когда пролетали мимо, Шеннон два раза каркнула, и я, дернувшись, проснулся – пялился в темноту, задерживая дыхание, но из спальни не донеслось ни звука.
В первый день Рождества я, сколько мог, валялся в постели, а когда встал, Карл с Шеннон, как и полагается людям нерелигиозным, слегка принарядившись, уже уехали в церковь на службу. Я видел их из окна. Поехали они на «субару». Я встал, побродил по дому и амбару, кое-что починил. Послушал нежный звон церковных колоколов, принесенный из деревни холодным воздухом. Потом поехал в мастерскую и взялся за «кадиллак». Провозился до вечера. В девять позвонил Карлу, сообщил, что машина готова, и предложил ему за ней приехать и забрать.
– Мне за руль нельзя, – сказал он.
Как раз на это я и рассчитывал.
– Так пришли Шеннон, – сказал я.
Я понял, что он заколебался.
– Тогда у тебя «субару» останется, – сказал он.
А в моей голове носились две нелепые мысли. Под словами у тебя он подразумевал мастерскую. А следовательно, по мнению Карла, на ферме – это у него.
– Я поеду на «субару», а Шеннон – на «кадиллаке», – предложил я.
– Тогда «вольво» останется.
– Ладно, – сказал я, – отгоню «кадиллак» на ферму, а потом пусть Шеннон отвезет меня обратно, и мы «вольво» заберем.
– Волк, коза и капуста, – сказал Карл.
Я задержал дыхание. Он что, правда это сказал, что мы с Шеннон наедине – это волк и коза? И давно он знает? Что теперь будет?
– Ты там? – спросил Карл.
– Да, – на удивление спокойно ответил я. И теперь я почувствовал облегчение. Да, почувствовал. Прозвучит грубо, но я хоть перестану рыскать, словно какой-то мошенник. – Ну давай, Карл. Что ты там хотел сказать про волка и козу?
– Козе, – с особым терпением повторил Карл, – придется покататься на лодке туда-сюда, правда? Будет неудобно. Припаркуй «кадиллак» у мастерской, мы с Шеннон его как-нибудь при случае заберем. Спасибо за труды, братишка, приезжай, выпей со мной.
Я так вцепился в телефон, что у меня заболел покалеченный средний палец. Карл ведь на упрощение перемещений намекал – на решение дурацкой задачи про волка, козу и капусту. Я снова задышал.
– Ладно, – согласился я.
Мы положили трубки.
Я пялился на телефон. Он же наши перемещения имел в виду, разве нет? Ясное дело. Наверное, Опгарды не говорят всего, о чем думают, но раз мы что-то сказали, значит так мы и думаем. Загадками мы не говорим.
Когда я приехал на ферму, Карл сидел в гостиной и предложил мне выпить. Шеннон уже легла. Я сказал, что пить мне особо не хочется – устал, а когда я завтра приеду в Кристиансанд, мне сразу надо на работу.
Я метался туда-сюда по койке – то мучаясь бессонницей, то задремывая, – пока в семь часов не встал.
На кухне было темно, и, услышав от окна шепот, я вздрогнул.
– Не зажигай света.
По кухне я мог перемещаться с закрытыми глазами, достал из шкафа чашку и налил из теплого кофейника кофе. И, только подойдя к окну, я увидел ту сторону лица, на которую падал свет от лежавшего снаружи снега, – и обнаружил припухлость.
– Что случилось?
Она пожала плечами:
– Моя ошибка.
– Вот как? Ты ему перечила?
Она вздохнула:
– А теперь, Рой, ты поедешь домой и не будешь об этом думать.
– Мой дом здесь, – прошептал я, поднимая руку и осторожно кладя ее на припухлость. Она меня не остановила. – Я не могу не думать. Шеннон, я все время о тебе думаю. Прекратить это невозможно. Мы не сможем остановиться. Тормоза вышли из строя, и их не починишь.
Я говорил все громче, а она на автомате кивнула в сторону печной трубы и дыры в потолке.
– И мы движемся прямо к обрыву, – прошептала она. – Ты прав, тормоза не работают, нам надо поехать по другой дороге, не к обрыву. Рой, поехать по другой дороге придется тебе. – Она взяла мою руку и прижала к губам. – Рой, Рой… Уезжай, пока еще есть время.
– Любимая, – произнес я.
– Не говори так, – попросила она.
– Но это правда.
– Знаю, но это больно слышать.
– Почему же?
Она скорчилась – гримаса вдруг украла у ее лица красоту, и я захотел поцеловать это лицо, поцеловать ее, должен был.
– Потому что я тебя не люблю, Рой. Да, я тебя хочу, но люблю я Карла.
– Врешь, – сказал я.
– Мы все врем, – сказала она. – Даже когда считаем, что говорим правду. То, что мы зовем правдой, на самом деле наиболее выгодная для нас ложь. А наша способность верить в нужную ложь границ не имеет.
– Но ты ведь знаешь, что это неправда!
Она прижала палец к моим губам:
– Должно быть правдой, Рой. А теперь уходи.
Когда «вольво» проезжал муниципальный знак, все еще царила кромешная тьма.
Через три дня я позвонил Стэнли и спросил, в силе ли еще приглашение на Новый год.
50
– Здорово, что у тебя получилось прийти, – сказал Стэнли, пожимая мне руку и протягивая стакан с желто-зеленым пойлом.
– Счастливого Рождества, – сказал я.
