Я проснулась с рассветом и шла в сандалиях несколько часов, поднявшись почти на 518 метров. Время от времени – когда тропа выныривала из тени еловых и сосновых лесов – на юге виднелась гора Берни. Остановившись на обеденный привал, я с неохотой отвязала от рамы ботинки, чувствуя, что у меня нет иного выбора, кроме как надеть их. Я начинала замечать признаки того, о чем авторы путеводителя предупреждали во вступлении к разделу, описывающему участок между Берни-Фоллс и Касл-Крэгз. Они писали, что тропа на этом участке поддерживается настолько небрежно, что идти по ней не намного легче, чем путешествовать по пересеченной местности. И хотя это еще не проявилось в полной мере, такое предостережение плохо вязалось с моими сандалиями. Они уже порядком истрепались. Их подметки почти оторвались и хлопали меня по пяткам при каждом шаге, не говоря уже о том, что цеплялись за сучки и камешки.
Я силой загнала ступни в ботинки и пошла дальше, не обращая внимания на боль. Миновала во время подъема пару призрачных электрических вышек, которые издавали треск, напоминавший звуки какого-то иного мира. Несколько раз за этот день видела Лысую гору и пик Гризли на северо-западе – темно-зеленые и бурые горы, покрытые беспорядочно разбросанными, искривленными постоянными ветрами деревьями и кустами. Но в основном шла по кустарниковому лесу, пересекая все возраставшее число примитивных дорог – это были глубокие колеи, оставшиеся от тракторов. Я миновала старые вырубки, которые медленно возвращались к жизни. Было немало огромных участков, покрытых пнями и корнями: между ними росли маленькие зеленые деревца, росточком не выше меня. В таких местах тропа становилась почти непроходимой, и ее, засыпанную поваленными деревьями и сучьями, трудно было различить. Деревья были тех же пород, что и раньше, но ощущение от леса было иным. Он казался беспорядочным и каким-то более темным, несмотря на открывавшиеся время от времени обширные панорамы.
Ближе к концу дня я остановилась на привал в одном из таких мест, где открывался роскошный вид на зеленые холмы. Это был склон, гора вздымалась надо мной и крутыми уступами ниспадала вниз. Поскольку сесть было больше некуда, я уселась на саму тропу, как часто делала. Стащила с ног ботинки и носки, принялась массировать ступни и глядеть вдаль поверх верхушек деревьев, поскольку мой наблюдательный пункт располагался выше уровня леса. Мне нравилось это ощущение – что я выше, чем деревья. Нравилось смотреть сверху на их зеленый полог, как смотрят птицы. Это зрелище ослабляло тревогу по поводу состояния ног и предстоящего трудного пути.
В этом мечтательном состоянии я потянулась к боковому карману рюкзака. Когда я дернула за молнию, Монстр опрокинулся прямо на мои ботинки, подцепив левый так, что он подскочил в воздух, будто я его бросила. Я смотрела, как он отскакивает от земли – быстро, как молния, и одновременно будто в замедленной съемке. А потом он перевалился через край горы и полетел вниз, в лесные заросли, без единого звука. Я ахнула от изумления и кинулась ловить второй ботинок, прижав его к груди, словно ожидая, что все это окажется сном, что кто-нибудь выйдет из леса, смеясь, качая головой и говоря, что это был розыгрыш.
Но никто не рассмеялся. Да и с чего бы вдруг. Вселенная, как я выяснила, никогда и никого не разыгрывает. Она просто берет то, что ей нужно, и никогда не отдает обратно. У меня действительно остался только один ботинок.
Поэтому я вскочила и швырнула через край пропасти и его тоже. Бросила взгляд вниз, на свои босые ноги, некоторое время смотрела на них, потом стала чинить свои сандалии с помощью клейкой ленты, насколько это было возможно, склеивая вместе разошедшиеся подошвы и укрепляя перепонки в тех местах, где они грозили оторваться. Надела носки, чтобы защитить кожу от швов клейкой ленты, и пошла прочь, расстроенная таким поворотом дела, но утешая себя тем, что, по крайней мере, в Касл-Крэгз меня ждет новая пара ботинок.
К вечеру лес расступился, открыв широкую равнину, которую можно было назвать только кладезем природного булыжника. Это была широченная осыпь, прорезавшая и расчистившая местность, и МТХ робко пробирался вдоль ее границы. Несколько раз мне приходилось останавливаться, чтобы отыскать тропу, скрытую опавшими сучьями и наслоениями вывернутой почвы. Деревья, оставшиеся по краям этого участка, казалось, скорбели, их грубая кора была свежеободрана, искривленные конечности тянулись в разные стороны под неестественными углами. Я еще никогда не видела в лесах ничего подобного. Было такое ощущение, что кто-то прошел здесь с гигантским ядром, которым разрушают здания, размахивая им во все стороны. Это ли тот самый «коридор нетронутой природы», который был на уме у конгрессменов, когда они принимали свое решение? Мне так не казалось; но я шла через земли государственных лесов. Несмотря на многообещающее название, это означало, что нынешние власти могли использовать эту землю по своему усмотрению так, как им казалось подходящим для общественного блага. Иногда в результате земля оставалась нетронутой, как это было на большей части МТХ. В других же местах это значило, что древние деревья вырубали, чтобы изготовить из них всякие вещи, вроде стульев и туалетной бумаги.
Зрелище исковерканной, опустошенной земли расстроило меня. При виде ее меня охватили печаль и злость, но эти чувства включали в себя и сложную истину о моем собственном соучастии в этом преступлении. В конце концов, я ведь тоже пользовалась столами, стульями и туалетной бумагой. Пробираясь через каменистую осыпь, я поняла, что на этот день с меня хватит. Влезла на крутой уступ горы, чтобы добраться до плоской вырубки наверху, и поставила палатку посреди пней и вывернутых холмиков почвы, чувствуя такое одиночество, какое мне редко случалось ощущать на маршруте. Мне хотелось с кем-нибудь поговорить, причем не с кем-то вообще, а с конкретными людьми.
Я хотела поговорить с Карен, или с Лейфом, или с Эдди. Я хотела снова иметь семью, быть включенной в круг родных, который был бы защищен от разрушения. И одновременно с тоской по ним я ощущала горячее чувство, напоминающее ненависть, к каждому из них. Я воображала себе, как огромная машина, такая как та, которая изничтожила этот лес, изничтожает наши сорок акров в лесах Миннесоты. Я всем сердцем желала, чтобы так и случилось. Тогда я стала бы свободна, так мне казалось. Поскольку мы утратили защиту от разрушения после смерти мамы, тотальное разрушение теперь принесло бы облегчение. Утрата семьи и дома были моей собственной, частной вырубкой. А то, что осталось, было лишь уродливым напоминанием о вещах, которых больше не существовало.
Последний раз я была дома за неделю до того, как вышла на МТХ. Я поехала на север, чтобы попрощаться с Эдди и побыть на могиле мамы, зная, что больше не вернусь в Миннесоту после того, как закончу свой поход. Я отработала свою последнюю смену в ресторане в Миннеаполисе, где обслуживала столики, и три часа ехала на север, прибыв на место к часу ночи. Я планировала припарковаться на подъездной дорожке и переночевать на заднем сиденье своего грузовичка, чтоб никого не побеспокоить в доме, но когда приехала, оказалось, что там в полном разгаре вечеринка. Дом был ярко освещен, в саду пылал костер; повсюду стояли палатки, и громкая музыка наяривала из колонок, установленных в траве. Была суббота того уик-энда, когда отмечают День поминовения. Я вылезла из грузовичка и пошла, пробираясь сквозь толпу людей, с большинством которых не была знакома. Это застигло меня врасплох, но не удивило – ни разгульный характер вечеринки, ни тот факт, что меня на нее не пригласили. Просто лишнее свидетельство того, насколько сильно все изменилось.
