– То было совсем другое дело. Это был только период такой, и ты прекрасно это знаешь, – сказала я, стараясь, чтобы мои слова не прозвучали агрессивно. У меня была масса причин пожалеть о том, что я связалась с героином, но утрата доверия брата – об этом я сожалела больше всего.
– Пойдем, прогуляемся, – предложил он.
– Который теперь час? – спросила я.
– А не все ли равно?
Я пошла вслед за ним по тропинке, мимо безмолвных палаток и машин, и дальше, по подъездной дорожке к гравийному шоссе, которое огибало наш дом. Свет утра был мягким, тронутым легчайшим оттенком розового, настолько прекрасным, что я перестала обращать внимание на усталость. Ни слова не говоря, мы пошли к заброшенному дому, который стоял недалеко от нашего, вниз по шоссе, куда мы, бывало, убегали детьми жаркими летними днями, еще до того как выросли настолько, чтобы суметь водить машину. Этот дом стоял пустой и разваливался от старости, пока мы росли. Теперь он стал еще большей развалюхой.
– Кажется, ее звали Вайолет, ту женщину, что жила здесь, – сказала я брату, когда мы взошли на крыльцо, припоминая рассказы об этом доме, которые я много лет назад слышала от наших старых соседей-финнов. Передняя дверь в нем никогда не была заперта – так было и сейчас. Мы толкнули ее и вошли внутрь, осторожно переступая через те места, где половицы в полу провалились. Как ни удивительно, по всему дому были разбросаны те же предметы, что и десять лет назад, вот только теперь они еще сильнее обветшали. Я подобрала с пола пожелтевший журнал и увидела, что он опубликован Коммунистической партией Миннесоты и датирован октябрем 1920 года. Обколотая по краям чайная чашка с рисунком из розовых розочек лежала на боку, и я наклонилась, чтобы поставить ее ровно. Домик был такой крохотный, что требовалось всего несколько шагов, чтобы оглядеть его целиком. Я подошла к задней стене и приблизилась к деревянной двери, косо висевшей на одной петле; в ее верхней половине до сих пор сохранилось нетронутое прозрачное стекло.
– Не прикасайся к нему, – прошептал Лейф. – Если разобьется – плохая примета.
Мы осторожно пробрались мимо двери в кухню. В ее стенах зияли отверстия и дыры, гигантское черное пятно осталось там, где некогда стояла плита. В углу притулился маленький деревянный столик, где-то потерявший одну ножку.
– Не хочешь вырезать на нем свое имя? – спросила я, указывая на стол, и голос мой внезапно окреп от нахлынувших эмоций.
– Не надо, – попросил Лейф, хватая меня за плечи и сильно встряхивая. – Просто забудь об этом, Шерил. Это реальность. А реальность – это то, что мы должны принимать, нравится она нам или нет.
Я кивнула, и он отпустил меня. Мы стояли бок о бок, глядя из окон в сад. Там стоял полуразвалившийся сарай, некогда служивший баней, и большая лохань для стирки, теперь заросшая сорняками и мхом. За ними простиралось широкое болотистое поле, которое в отдалении уступало место небольшой березовой рощице. А дальше, за ней, начиналось настоящее болото, о существовании которого мы знали, но его не было видно.
– Конечно, я не стал бы ничего вырезать на этом столе, и ты бы не стала, – через некоторое время проговорил Лейф, поворачиваясь ко мне. – И знаешь, почему? – спросил он.
Я покачала головой, хотя ответ был мне известен.
– Потому что нас воспитывала наша мама.
Я вышла из своего лагеря на вырубке с первыми лучами солнца и все утро не видела ни одного человека. А к полудню уже не видела даже МТХ. Я потеряла тропу среди вывалов леса и временных дорог, которые пересекались во всех направлениях и со временем стерли тропу с лица земли. Поначалу я не так уж сильно тревожилась, полагая, что дорога, по которой я иду, где-нибудь непременно вырулит к такому месту, где снова пересечет тропу, но этого не случилось. Я вытащила из рюкзака карту и компас и попыталась сориентироваться. Именно что попыталась – мои навыки в ориентировании по-прежнему оставались ненадежными. Я пошла по другой дороге, но она лишь привела меня к третьей. А третья – к четвертой, пока я уже не могла ясно вспомнить, по которой из них я шла вначале.
Я остановилась, чтобы пообедать. Стояла послеполуденная жара, и мой монументальный голод лишь слегка приглушало тошнотворное осознание того, что я не понимаю, где нахожусь. Я молча пеняла себе за то, что была столь беспечна, за то, что в раздражении пошла дальше, вместо того чтобы остановиться и обдумать свой курс, но теперь с этим уже ничего невозможно было поделать. Я сняла футболку с Бобом Марли и повесила ее на ветку просушиться, вытащила из рюкзака другую футболку и натянула ее. С тех пор как Пако преподнес мне свой подарок, я носила футболки по очереди, меняя одну на другую в течение дня – так же, как меняла носки, хотя и понимала, что это – роскошь, которая лишь добавляет больше веса моему рюкзаку.
Я изучила карту и пошла дальше, сначала по одной неровной колее, потом по другой, ощущая трепет надежды всякий раз, как мне казалось, что я вновь набрела на тропу. Но к началу вечера дорога, по которой я шла, закончилась нагроможденной бульдозером кучей грунта, камней и веток, высокой, как дом. Я забралась на нее, чтобы осмотреться получше, и увидела еще одну дорогу, пересекавшую старую вырубку. Я шла по ней до тех пор, пока одна из моих сандалий не свалилась с ноги: и клейкая лента, и перепонка, которую она удерживала, оторвались от подошвы.
– А-а-а! – в ярости завопила я. Потом осмотрелась, ощущая странное безмолвие стовших в отдалении деревьев. Они казались мне чем-то живым и мыслящим – как некие люди, защитники, которые всей душой рады были бы избавить меня от этого кошмара, – хотя не делали ничего, просто молча стояли и смотрели.
Я уселась на землю посреди высокой травы и древесных побегов высотой по колено и всерьез занялась починкой обуви. Сконструировала пару металлически-серых квазиботинок, снова и снова оборачивая клейкую ленту вокруг носков и похожих на скелеты остатков сандалий, словно создавая защитные заклинания для моих измученных ног. Я старалась наворачивать ленту достаточно туго, чтобы эти импровизированные ботинки продержались до конца перехода, но при этом достаточно свободно, чтобы можно было снять их в конце дня, не порвав. Они должны были донести меня до самого Касл-Крэгз.
А теперь я еще и не имела представления, насколько это далеко или как я туда попаду.
В этих своих квазиботинках я пошла дальше через вырубку, до дороги, а там осмотрелась. Я больше не понимала, в каком направлении следует двигаться. Единственными местами, где можно было осмотреться вокруг, были вырубки и дороги. Леса представляли собой густую чащу из елей и бурелома, и этот день дал мне понять, что здешние ненадежные дороги – всего лишь линии в необъяснимом, немыслимом лабиринте. Они шли на запад, потом сворачивали к северо-востоку, потом некоторое время тянулись к югу. Еще больше положение усложняло то, что отрезок МТХ между Берни-Фоллс и Касл-Крэгз не столько шел на север, сколько описывал широкую дугу с уклоном к западу. И теперь я вряд ли могла даже сделать вид, что иду по проложенному маршруту. Моей единственной целью теперь было выбраться оттуда, куда я попала. Я знала, что если пойду на север, то со временем выйду на шоссе 89. Я шла по дороге, пока почти не стемнело, отыскала сравнительно ровное место в лесу и поставила палатку.
