Ее прошлый день рождения не вызвал во мне таких чувств. Все предыдущие годы я не ощущала ничего, кроме печали. В первый день рождения без нее – в тот день, когда ей исполнилось бы сорок шесть, – я рассыпала ее прах вместе с Эдди, Карен, Лейфом и Полом на маленькой, огороженной камнями клумбе, которую мы разбили в ее честь на нашей земле. В три последовавшие дня рождения я только плакала, молча слушая подряд весь альбом Джуди Коллинз «Краски дня», и каждая его нота проникала в каждую мою клетку. У меня хватало сил слушать его только раз в год, ради всех воспоминаний, связанных с матерью, которая любила ставить этот альбом, когда я была ребенком. От музыки возникало такое ощущение, что мама рядом, в комнате… Вот только ее там не было и никогда больше не будет.
Теперь, на МТХ, я не могла позволить ни строчке из этого альбома проникнуть в меня. Я стерла из своей памяти все до единой песни, с бешеной скоростью заставив вращаться невидимую перемотку, заставляя свой разум умолкнуть. Это был непятидесятый день рождения моей матери, и песен не будет. Вместо этого я ускорила шаг и шла мимо высокогорных озер, пересекала гигантские блоки вулканической лавы, пока ночной снег таял на морозоустойчивых диких цветах, росших между камнями. Я шла быстрее, чем когда-либо прежде, и в голове одна за другой всплывали немилосердные мысли о матери. Умереть в сорок пять лет – это был всего лишь наихудший из ее проступков. На ходу я составляла список остальных, скрупулезно подсчитывая их в уме:
1. У нее был такой период, когда она курила травку, не так уж помногу, но постоянно. И не стыдилась делать это в присутствии своих детей. Как-то раз, обкурившись, она сказала: «Это же всего лишь травка. Как чай».
2. Она нередко оставляла нас с братом и сестрой одних, когда мы жили в многоквартирных зданиях, окруженные со всех сторон одинокими матерями. Она говорила, что мы достаточно взрослые, чтобы несколько часов позаботиться о самих себе, потому что у нее нет возможности нанять няню. К тому же вокруг полно было других женщин, к которым мы могли прийти, если что не так, говорила она. Но нам была нужна наша мама.
3. В тот же самый период, когда мы по-настоящему выводили ее из себя, она часто грозилась отшлепать нас деревянной ложкой и несколько раз осуществила свою угрозу.
4. Однажды она сказала, что ее полностью устроит, если мы пожелаем называть ее по имени, а не мамой.
5. Она бывала холодной и часто отстраненной со своими друзьями. Она любила их, но держала на расстоянии. Не думаю, что она когда-либо подпускала кого-то близко к себе. Она держалась того мнения, что «кровь – не водица», несмотря на тот факт, что в нашей семье явно не хватало кровных родственников, которые жили бы ближе пары сотен километров от нас. Она поддерживала атмосферу изоляции и уединения, участвуя в жизни дружеского сообщества, но при этом отделяя от него нашу семью. Именно поэтому, полагаю я, никто не бросился к ней, когда она умирала. Именно поэтому меня оставили одну в моем неизбежном изгнанничестве. Поскольку она не подпускала никого из них близко, никто из них не был близок мне. Они желали мне добра, но ни один из них ни разу не приглашал меня на обед в честь Дня благодарения, не звонил мне в день рождения мамы, чтобы узнать, как дела, после того как она умерла.
6. Она была оптимисткой до такой степени, что это раздражало, и любила повторять всякие глупости, вроде «Мы не бедны, поскольку богаты любовью!» или «Когда одна дверь захлопывается, другая открывается!» И эти дурацкие слова, по причине, которую я сама не вполне понимала, каждый раз вызывали во мне желание придушить ее. Даже когда она умирала и ее оптимизм печально и кратковременно выражался в том, что она верила, будто не умрет, пока будет пить в огромных количествах сок из проростков пшеницы.
7. Когда я училась в старших классах школы, она не спрашивала меня, в какой колледж я хотела бы поступить. Она не возила меня в ознакомительные туры. Я даже не знала, что люди ездят в такие туры, пока не поступила в колледж и мои сокурсники не рассказали мне, что они в такие туры ездили. Мне предоставлено было все решать самой, подав заявление в единственный колледж в Сент-Поле, по той единственной причине, что он красиво выглядел в буклете и был расположен всего в трех часах езды на автомобиле от нашего дома. Да, в старшей школе я училась не слишком хорошо, разыгрывая из себя тупую блондинку, чтобы не подвергнуться социальному остракизму. Потому что моя семья жила в доме, где туалетом служило старое ведро, а источником тепла – дровяная печь. А мой отчим носил длинные волосы, длинную кустистую бороду и разъезжал по округе в старом драндулете, который сам превратил в пикап с помощью паяльной лампы, бензопилы и лесоматериалов. А моя мать предпочитала не брить подмышки и говорила красномордым местным жителям, любителям огнестрельного оружия, вещи вроде «На самом деле я считаю, что охота – это убийство». Но она знала, что на самом деле я не глупа. Она знала, что у меня пытливый ум, что я пачками поглощаю книги. Я попадала в верхний процентиль
[39] по результатам каждого теста, который сдавала, и это удивляло всех, кроме нее и меня. Почему она не сказала: «Слушай, может быть, тебе подать заявление в Гарвард? Может быть, тебе попробовать поступить в Йель?» В то время мысли о Гарварде и Йеле у меня даже не возникало. Мне они казались совершенно выдуманными, фантастическими университетами. Только позднее до меня дошло, что Гарвард и Йель были реальностью. И даже несмотря на то, что меня бы в них не приняли – честно говоря, я не соответствовала их стандартам, – что-то внутри меня было сокрушено тем фактом, что ни разу даже не возник вопрос о том, что мне, может быть, стоит туда поступать.
Но теперь было уже слишком поздно, и винить в этом следовало только одного человека – мою покойную маму. Мою замкнутую, слишком оптимистичную, не готовившую меня к колледжу, время от времени бросавшую своих детей одних, курившую травку, размахивавшую деревянной ложкой, не возражавшую против того, чтобы ее называли по имени, маму. Она меня подвела. Она меня подвела! Она так основательно и бесповоротно подвела меня.
Ну ее к черту, подумала я, настолько разозленная, что даже остановилась.
А потом завыла. Слез не было, только серия громких завываний, которые сотрясали мое тело так мощно, что я не смогла устоять на ногах. Мне пришлось согнуться, упираясь ладонями в колени, рюкзак давил на меня сверху всей тяжестью, лыжная палка с лязгом упала за моей спиной наземь. И вся дурацкая жизнь, которую я вела, выходила из меня вместе с воплем через горло.
Это было несправедливо! Это было так безжалостно и ужасно – то, что у меня забрали мою маму! Я не могла даже как следует возненавидеть ее. Я так и не успела стать взрослой, отстраниться от нее, злословить на ее счет со своими друзьями и обвинять ее во всех тех вещах, которые, как мне хотелось бы, она должна была сделать по-другому. А потом стать еще старше и понять, что она сделала для меня все, что могла. И осознать, что то, что она делала, было чертовски хорошо, и снова полностью принять ее в свои объятия. Ее смерть все это уничтожила. Она уничтожила меня. Она подрубила меня на самой вершине моего юношеского высокомерия. Она принудила меня мгновенно стать взрослой и простить все ее материнские ошибки – и в то же время оставила меня навсегда ребенком. Моя жизнь одновременно закончилась и началась в этот момент нашего преждевременного расставания. Она была моей матерью, но я стала сиротой. Я не могла от нее оторваться, но была крайне одинока. Она навсегда останется пустой котловиной, которую ничто не сможет заполнить. Мне придется заполнять ее самой – снова, и снова, и снова.
