– Спасибо, – сказала мисс Брейси, не открывая глаз.
– Почему вы остались? Что вы хотите рассказать?
– Осталась? Когда?
– Сейчас.
– Вы имеете в виду «тогда».
Над кассой тикали часы. Мисс Брейси вздохнула.
– Ведь вы возвращались в театр?
– В туалет. Внизу туалет.
– Почему вы сразу не сказали?
Она произнесла очень отчетливо:
– Потому что это было неважно.
– Или потому что это очень важно?
– Нет.
– Вы видели или слышали кого-нибудь, пока были в нижнем фойе?
– Нет. Да. Слышала Уинти и Марко в офисе наверху. Они вышли. А я осталась. Укрылась. И они меня не видели.
– Видели еще кого-то? Джоббинса?
– Нет.
– Там был кто-то, так?
– Нет. Нет. Нет.
– Тогда почему это вас так беспокоит?
Мисс Брейси открыла рот, прикрыв его ладонью, и поднялась, едва заметно качнувшись. Аллейн протянул руку, чтобы поддержать ее, но она отскочила и опасно бросилась к боковой двери – незапертой. Распахнула ее, да так и оставила. Аллейн остановился на пороге, а мисс Брейси попятилась прочь через портик. Поняв, что Аллейн не намерен ее преследовать, она взмахнула рукой, как безумная, и побежала на стоянку. Аллейн успел заметить, как она забирается в свой мини. На пассажирском сиденье сидел мужчина; почувствовав взгляд Аллейна, он отвернулся. Это был Чарльз Рэндом.
– Задержать ее? – прозвучал рядом голос Фокса.
– Нет. Зачем? Пусть едет.
III
– Кажется, получилось, – сказал Перегрин. Он отложил ручку, пошевелил пальцами и поднял взгляд на Эмили.
По Фиппс-лейн гуляли ветер и сомнительные запахи; Перегрин и Эмили перешли по мосту и вернулись в квартиру. Эмили готовила обед, пока Перегрин трудился, записывая все, что мог вспомнить о встречах с мистером Кондусисом. Джереми не появлялся.
– «Как я провел каникулы. Пишите ярко, коротко и ясно», – заметила Эмили.
– Боюсь, я накропал бессовестно много, – ответил Перегрин. – О краткости нет и речи. Взгляни.
– Мистер Аллейн поставит тебе оценку «вполне “хор”, но следует приложить больше усилий». Ты уверен, что не упустил важную мелочь, вокруг которой вертится вся загадка?
– Шутишь? Ни в чем я не уверен. Про то, как я чуть не утонул, думаю, написал полностью, но вот насчет визита на Друри-плейс – не знаю. Разумеется, ведь к концу разговора я был пьян, – сказал Перегрин. – Кондусис действительно странный. Знаешь, Эмили, милая, теперь мне представляется, что он действовал по какому-то порыву. Как будто это он чуть не утонул, а не я, и носился (да, я смешиваю метафоры), как утка, которой голову отрубили. Словно одержимый. А я просто нализался. По крайней мере, сейчас мне представляется именно так.
– А что такого странного он сделал?
– Сделал?.. Ну, там было старое меню с яхты «Каллиопа» – в письменном приборе. Так он схватил его и сжег.
– Думаю, если бы твоя яхта развалилась у тебя под ногами, ты тоже не хотел бы напоминаний.
– Мне кажется, там было нечто… – Перегрин застыл, выпучив глаза, и после долгой паузы безжизненно произнес: – Вспомнил.
– Что?
– На меню… ну, знаешь – подписи. Эмили, слушай…
Эмили выслушала.
– Да, – сказала она. – Возможно, это важно. Запиши.
Перегрин записал.
– И еще одно. О прошлом вечере. Я был в зале, а ты выходила из-за кулис. Мальчик шалил – свистел и хлопал дверьми. Почему-то я подумал о «Вишневом саде». Подсознательно. Безотчетно.
– «Вишневый сад»?
– Да, и мисс Джоан Литлвуд.
– Странная смесь. Она ведь никогда не ставила «Вишневый сад»?
– Вроде бы нет. Ох, черт, как бы мне хотелось… Да! – возбужденно воскликнул Перегрин. – И тогда мимолетно вспомнилась цитата: «исчезла с… ароматом и»… Откуда-то из Уолтера де ла Мэра. Некое полувоспоминание о сновидении, когда мы шли по лужам Уорфингерс-лейн. Почему? С чего бы?
– А какая здесь связь с Тревором или Джоббинсом?
– Знаю, никакой. Тем не менее, меня не покидает дурацкое чувство, что ниточка есть…
– Не пытайся вспомнить, и тогда вспомнишь.
– Ладно. Так или иначе, сочинение о каникулах готово. Интересно, Аллейн еще в театре?
– Позвони туда.
– Хорошо. Кстати, что это ты таскаешь с собой целый день?
– Покажу, когда позвонишь.
В «Дельфине» трубку взял полицейский и сказал, что Аллейн в Скотленд-Ярде. Звонок перевели с ошеломляющей быстротой.
– Я все дописал, – доложил Перегрин. – Хотите, чтобы я принес вам?
– Очень хотел бы. Спасибо, Джей. Вспомнили что-нибудь новое?
– Боюсь, не много… – В трубке что-то затрещало.
– Что? – переспросил Аллейн. – Что там трещит? Что вы сказали? Ничего нового?
– Есть! – внезапно заорал в трубку Перегрин. – Есть! Вы очень помогли. Все сложилось! Да. Да. Да.
– Вы там что, попсовую песенку исполняете?.. Я буду здесь еще примерно час. В Скотленд-Ярде спросите на входе, и вам покажут, куда идти. До встречи.
– Ты вспомнил? – воскликнула Эмили.
И когда Перегрин ей рассказал, она тоже вспомнила.
Он снова открыл свой отчет и лихорадочно застрочил. Эмили развернула сверток. Когда Перегрин дописал и повернулся в кресле, на него важно смотрел акварельный портрет румяного джентльмена. Волосы были зачесаны в петушиный гребешок, усы торчали, как проволока, а выдающиеся глаза гордо горели из-под шикарных бровей. Одет был джентльмен в сюртук с атласными отворотами и яркий жилет и сверкал тремя золотыми цепочками, алмазной булавкой для галстука и многочисленными кольцами. Панталоны были заправлены в лакированные ботинки, а рука в сиреневой перчатке держала цилиндр с загнутыми полями. Джентльмен выпрямил одну ногу, согнул другую и был великолепен.
А за ним, нарисованный легкими штрихами, едва узнаваемый, виднелся знакомый восхитительный фасад.
– Эмили? Это же… Неужели…
– Читай.
Перегрин подошел ближе. Да, выцветшими чернилами под картиной было написано: «Мистер Адольф Руби у театра “Дельфин”. Серия “Исторические портреты”, 23 апреля 1855 г.»
– Это подарок, – сказала Эмили. – Я готовила его, чтобы при менее ужасных обстоятельствах отпраздновать первые полгода «Дельфина». Хотела отдать в мастерскую, чтобы сделали соответствующую рамку, но решила отдать тебе сейчас, чтобы поднять настроение.
Перегрин бросился ее целовать.
