– Я могу сесть, или так и буду неопределенно пыхтеть ему в грудь?
– Посмотри ему в лицо. Выдай на всю катушку. Смейся. Нет-нет, не так, милая. Негромко. Грудным смехом!
– Еще сексуальнее?
– Да, – сказал Перегрин и провел рукой по волосам. – Именно. Сексуальнее.
– А потом я сажусь?
– Да. Он помогает тебе. В центре. Холл двигает кресло вперед. Чарльз?
– А можно, – прервал Маркус, – левее центра, малыш? Я просто к тому, что так и для Десси легче, и картинка, на мой взгляд, получится лучше. И я ее посажу. Вот так. – Он проделал все с бесконечной грацией, а сам оказался в центре сцены.
– А мне кажется, по-другому лучше, милый Марко. Можно по-другому попробовать, Перри? Так, по-моему, немного фальшиво.
Они поспорили по поводу выигрышной позиции. Перегрин вынес окончательное решение в пользу Найта. Так и вправду было лучше. На сцене появилась Гертруда, за ней Эмили, очень милая в роли Джоан Харт, и наконец – Гарри Гроув, взявший себя в руки и ярко обозначивший господина У. Г. Перегрину начинало казаться, что он написал неплохую пьесу и что, если повезет, удастся удержать труппу в руках.
Краем сознания он отметил, что кто-то появился в партере. Все актеры были на сцене; значит, это или Уинтер Моррис, или, например, Джереми, который заглядывал частенько, особенно когда репетировала Дестини.
Прогнали всю сцену, не прерываясь, потом взяли более раннюю, с Эмили, Маркусом и Тревором: маленький Хемнет на одиннадцатый день рождения получает от деда в подарок и надевает пару расшитых лайковых перчаток.
Маркусу и Перегрину удалось усмирить обидную экстравагантность Тревора, и сцена прошла вполне удачно. Объявили перерыв на обед. Перегрин отозвал в сторонку Гарри Гроува и устроил нагоняй, принятый с такой готовностью, что пропал впустую. Потом Гарри пошел прочь, и озабоченный Перегрин увидел, что его поджидает Дестини. А где тогда Маркус Найт, и куда девался его хозяйский интерес к исполнительнице главной роли?
Донеслись слова Дестини:
– Дорогой, Король-Дельфин приглашен на пышный банкет. А мы куда пойдем?
Новый занавес наполовину опустился, рабочие огни погасли, помощник режиссера ушел, вдалеке хлопнула служебная дверь.
Перегрин повернулся, чтобы выйти через партер.
И оказался лицом к лицу с мистером Кондусисом.
II
Время словно откатилось на год и три недели вспять. Грязная вода снова капала с Перегрина, бредущего по центральному проходу партера разбомбленного театра. И мистер Кондусис, похоже, был в тех же безупречных одеждах и так же охвачен нерешительностью, как будто ждал от Перегрина обвинений.
– Я наблюдал за вашей репетицией, – сообщил мистер Кондусис. – Найдется ли у вас минутка? Желательно кое-что обсудить. Может, в вашем офисе?
– Разумеется, сэр, – ответил Перегрин. – Извините, я не видел, как вы пришли.
Мистер Кондусис пропустил слова Перегрина мимо ушей. С бесстрастным видом он оглядывал великолепный зрительный зал: малиновый занавес, люстры, свежепозолоченные завитки, спящие под чехлами кресла партера.
– Реставрация прошла успешно?
– Совершенно верно. Мы будем готовы вовремя, сэр.
– Дорогу покажете?
В их прошлую встречу мистер Кондусис тоже не хотел, чтобы кто-то шел у него за спиной. Перегрин повел гостя наверх, к офису, открыл дверь – и увидел Уинтера Морриса, надиктовывавшего письма. Перегрин состроил красноречивую гримасу, и Моррис торопливо поднялся.
Мистер Кондусис вошел, не глядя ни на кого и ни на что.
– Это наш администратор, сэр. Мистер Уинтер Моррис. Мистер Кондусис.
– А, ну да. Доброго утра, – сказал мистер Кондусис и отвернулся.
«Ну, правда старичок, – впоследствии вспоминал мистер Моррис. – Он мог бы дать мне возможность самому ретироваться, а не выпихивать из моего же кабинета».
В мгновение ока мистер Моррис и его секретарша отправились на обед.
– Присядете, сэр?
– Нет, спасибо. Я ненадолго. По поводу перчатки и документов: мне сообщили, что их подлинность установлена.
– Да.
– И вы построили свою пьесу вокруг этих предметов?
– Да.
– Я обсудил вопросы раскрутки с Гринслейдом и двумя моими знакомыми, которым подобные предприятия не в диковинку. – Мистер Кондусис назвал фамилии двух колоссов мира театра. – И сам немного предварительно поразмыслил. Мне представляется, что с должной подачей перчатка и ее история могли бы стать главной темой рекламной кампании.
– Разумеется, – с жаром подхватил Перегрин.
– Вы согласны со мной? Наверное, следует увязать объявление о перчатке с открытием театра – и с демонстрацией перчатки и документов, должным образом защищенных, в фойе.
Надеясь, что говорит спокойно и рассудительно, Перегрин сказал, что, вне всякого сомнения, в качестве предварительной рекламы такой жест будет уникальным. Мистер Кондусис бросил на собеседника быстрый взгляд и снова отвернулся. Перегрин поинтересовался, уверен ли мистер Кондусис в сохранности сокровищ. Мистер Кондусис ответил кратким экскурсом в теорию стенных сейфов некой фирмы, где, как смущенно осознал Перегрин, держал контрольный пакет.
– Ваш агент по связям с общественностью и прессой, – сообщил мистер Кондусис голосом снулой рыбы, – мистер Конвей Бум.
– Да. Именно так.
Перегрин вроде бы заметил проблеск саркастической улыбки, однако мистер Кондусис строго продолжил:
– Конечно, этот человек опытен в театральной рекламе, но я предложил Гринслейду, чтобы с учетом необычности находящихся у нас предметов мистер Бум связался с рекламной компанией Мэйтланда – это один из моих филиалов. Он согласится.
«Ну, еще бы», – подумал Перегрин.
– По вопросу обеспечения безопасности я советовался с одним знакомым из Скотленд-Ярда, суперинтендантом Аллейном.
– Ого.
– Да. Есть еще вопрос страхования, причем коммерческую ценность предметов определить невозможно. Мне сообщили, что как только станет известно об их существовании, последует беспрецедентная реакция. В частности, из Америки.
Наступило недолгое молчание.
– Мистер Кондусис, – решился Перегрин. – Не могу не спросить. Знаю, что это не мое дело, но не в силах удержаться. Вы думали… вы собирались… то есть важно ли для вас, чтобы письма и перчатка остались в стране владельца?
– В моей стране? – спросил мистер Кондусис, как будто сомневался, что таковая существует.
– Извините, нет. Я имел в виду оригинального владельца.
Перегрин помедлил и вдруг, неожиданно для себя, разразился страстной речью: умолял оставить документы и перчатку в стране. При этом чувствовал, что не производит нужного впечатления, а остановиться не мог. Ситуация складывалась неприятная.
