– Знаешь, что я думаю о мистере У. Хартли Гроуве?
Перегрин покачал головой, и тогда она рассказала. Перегрин привык к несдержанности выражений в театральной среде, но от восьми слов Гертруды Брейси про Гарри Гроува заморгал.
– Герти, дорогая!
– О да, – сказала она. – Герти дорогая. И будьте покойны, дорогая Герти знает, о чем говорит.
Она повернулась к Перегрину спиной и пошла прочь.
IV
– Эмили, – начал Перегрин, когда они шли по Уорфингерс-лейн, – надеюсь, ты не против, что с тобой только я. И надеюсь, ты не думаешь, что тут какой-то обман. Что я избавился от Джера, чтобы свободно к тебе подкатить. То есть не то чтобы я не хотел, но я не настолько нахален, чтобы пойти на такую примитивную уловку.
– Надеюсь, что нет, – спокойно сказала Эмили.
– Точно. Полагаю, ты видела, что там с Джереми?
– Да, такое трудно не заметить.
– Ну да, трудно, конечно, – вежливо согласился Перегрин.
Внезапно, без всякой видимой причины, они расхохотались, и Перегрин взял Эмили под руку.
– Только представить! Мы в двух шагах от «Лебедя», «Розы» и «Глобуса». Шекспир наверняка ходил этой дорогой тысячу раз, когда завершалась репетиция. Мы делаем точно, что делал он, и я очень хотел бы, Эмили, чтобы мы могли доплыть до Блэкфрайарс по реке.
– Приятно, – сказала Эмили, – оказаться в компании человека, не робеющего перед ним и не путающего преданность с идолопоклонством.
– Ты обращала внимание, что талант колеблется у своего среднего уровня, а гений почти всегда совершает великие проступки?
– Вроде Агнес Уикфилд, указывающей на небо, и некоторых мест из «Цимбелина»?
– Да. Мне кажется, гению почти всегда чуть-чуть не хватает вкуса.
– В любом случае, у него нет интеллектуального снобизма.
– Ну это точно.
– Тебе нравятся репетиции?
– В целом, да.
– Полагаю, всегда тяжело отдавать то, что написал, в горнило – если можно так выразиться о театре. Особенно если в качестве продюсера ты и есть горнило.
– Это да. Видишь, как твое любимое дитя обрабатывают, фильтруют через личности актеров и попутно превращают во что-то иное. И ты должен соглашаться, потому что многие изменения идут на пользу. У меня порой возникает странное чувство: как продюсер я выхожу за рамки себя как драматурга. Начинаю задумываться, понимал ли я сам, о чем пьеса.
Они шли рядышком – два мыслящих муравья ползли на восток, навстречу вечернему рою из Сити. Когда Эмили и Перегрин добрались до Блэкфрайарс, людской поток уже схлынул, и улица, где жили Джереми и Перегрин, была совершенно пуста. Они поднялись в студию и сели у окна – пили сухой мартини и пытались разглядеть «Дельфин» на другом берегу реки.
– Мы так и не поговорили о письме и перчатке, – сказала Эмили. – Интересно, почему – ведь это потрясающе. Наверное, чувствуешь себя бурлящим котлом, когда все это заперто внутри.
– Ну, это Джереми готов был взорваться. И, конечно, эксперт.
– Как странно… – пробормотала Эмили. Она стояла на коленях на кушетке у окна, упершись локтями в подоконник и положив подбородок на ладони. Ее сердцевидное лицо казалось совсем юным. Перегрин понимал, что нужно разузнать о ней все: о чем она думает, что ей нравится, а что не нравится, откуда она родом, любила ли кого-нибудь, и если да, то как это было.
– Странно, – повторила она. – Только представить, как Джон Шекспир на Хенли-стрит шьет их для внука. Он шил их сам или был мастером цеха перчаточников?
– Сам. В записке сказано «Сделаны моим отцом».
– А почерк такой же кривой и неровный, как в его автографах?
– Да. Но не такой же точно. Эксперты-почерковеды дружно сошлись на «определенных маркерах».
– Что с ними будет, Перри? Владелец продаст их тому, кто предложит самую высокую цену, или постарается оставить здесь? Ох! – воскликнула Эмили. – Их нужно сохранить!
– Я пытался заговорить об этом, но он ушел от ответа.
– Джереми, наверное, разъярится, если вещи уйдут из страны.
– Джереми?
– Да. Он с ума сходит, когда национальные сокровища утекают из страны. Я бы нисколько не удивилась, если бы выяснилось, что это Джереми украл «Веллингтона» Гойи. Просто для того, чтобы картина осталась в Англии.
Эмили засмеялась и продолжила говорить о Джереми, о его магазинчике с сокровищами, о том, как его тронуло и встревожило новое открытие.
– Интересно, он способен заявиться к мистеру Кондусису, чтобы уговорить не отдавать сокровища?
– Надеюсь, ты преувеличиваешь.
– Он ведь фанатик.
– Ты хорошо его знаешь?
– Более или менее. Иногда я помогаю ему в магазине. Разумеется, Джереми приходится полагаться на партнеров – слишком много работы в театре, – но между постановками он вкалывает без сна и отдыха. Я многому у него учусь: как корректировать старые гравюры, как чинить переплет. У него есть потрясающие гравюры и книги!
– Знаю, – довольно сухо ответил Перегрин. – Видел.
Эмили обернулась и задумчиво посмотрела на него.
– Он с безумным воодушевлением взялся за изготовление перчаток к спектаклю. У него как раз есть пара яковианских перчаток, достаточно маленьких, и они подойдут, надо только отпороть бисер и скопировать на них вышивку перчатки Хемнета.
– Знаю, он мне говорил.
– Джереми очень хороший. Искренне надеюсь, у него выгорит с Дестини – он ее безумно любит. К сожалению, боюсь, не выйдет.
– Почему?
– Он милый, но у него нет того, что нужно. По крайней мере, мне так кажется.
– Правда? – выпалил с облегчением Перегрин и торопливо заговорил о перчатке, о спектакле, о том, что будет на обед. Он действовал с размахом и накупил всего, что любил сам: икру, завернутую в ломтики копченого лосося, холодную куропатку и ингредиенты для двух салатов. К счастью, его выбор совпал со вкусами Эмили. Под копченого лосося они пили немецкое вино «Бернкастельский доктор»; впрочем, оно же замечательно пошло и под куропатку. Из-за отсутствия Джереми еды было вдоволь, и они съели и выпили все.
Убрав со стола, они вернулись на кушетку у окна – смотреть, как темнеет Темза, как загораются огни за рекой. Перегрин во все глаза смотрел на Эмили и говорил все меньше и меньше. В конце концов он накрыл своей ладонью ее ладонь. Она чуть пожала пальцы Перегрина и отпустила.
– Все очень приятно, – сказала она, – но я не хочу оставаться допоздна. Возвращаться в Хэмпстед – целая вечность.
– Я тебя довезу. Джереми не взял машину. Она тут, в садике за углом.
– Ой, здорово. Но все равно я не останусь надолго.
