– Отвратительно, – подтвердил Фокс и кивнул полицейскому. – Бэйли, давайте.
Детектив-сержант Бэйли, дактилоскопист, открыл тело Джоббинса.
Оно лежало на спине; на красной маске одиноко поблескивал глаз. Полы распахнутого пальто в кричащую клетку скатались в ком под поясницей. Между пальто и грязным белым свитером был стильный желтый шарф с вышитой буквой «Г», весь в пятнах. Свитер, пропитанный красным, задрался на груди. Очень мирно и по-домашнему смотрелась клетчатая рубашка, заправленная в штаны.
Аллейн посмотрел, выждал положенное время и спросил:
– Все сфотографировали? Отпечатки сняли?
– Целую кучу.
– Я хочу провести кое-какие измерения. Потом его можно забирать. Я видел снаружи фургон из морга. Зовите их. – Сержант двинулся по лестнице. – Только эту парочку уберите с дороги, – добавил Аллейн.
Он протянул руку, и Фокс подал ему стальную рулетку. Они измерили расстояние от искалеченной головы до трех невысоких ступенек, ведущих в верхнее фойе балконов, и отметили положение тела. Когда Джоббинса унесли, Аллен обратил внимание на бронзового дельфина, блестящего на ковре.
– А вот вам и орудие, – сказал Гибсон без всякой необходимости.
Постамент был повален и лежал на невысоких ступеньках у левого угла. Ниже, на площадке, лежал дельфин – рядом с темным пятном на малиновом ковре, где был Джоббинс. Второй дельфин по-прежнему изогнулся элегантной дугой на своем постаменте у стены. Скульптуры располагались справа в конце лестницы в верхнем фойе. На четыре ступеньки ниже в лужице лежала толстая чашка, а ниже еще одна и жестяной подносик.
– Его пост, – сказал Аллейн, – был на этой заглубленной площадке, под…
Он посмотрел наверх, на открытый, все еще ярко освещенный, сейф.
– Верно, – подтвердил Гибсон. – А в полночь его должен был сменить этот парень, Хокинс.
– А где сам Хокинс?
– А, – поморщился Гибсон. – Плачет навзрыд в мужском туалете. Совсем расклеился.
Фокс сердито сказал:
– Он с самого начала вел себя по-дурацки. Опаздывает. Поднимается сюда. Видит мертвеца и с криком выбегает из здания.
– Точно, – согласился Гибсон. – Не натолкнись он на мистера Джея и его даму, так бы и бегал до сих пор. А мы бы и ведать не ведали.
– Так это Джей позвонил в полицию? – прервал Аллейн.
– Верно.
– А как же их охранная сигнализация?
– Отключена. Выключатель за кассой.
– Знаю, мне показывали. Что дальше, Фред?
– Послали сержанта с людьми. Подключился я, устроили обыск. Думали, наш парень еще прячется в театре, оказалось – нет. Или убрался еще до появления Хокинса, или ускользнул, пока тот выставлял себя идиотом. Боковая дверь у главного входа была закрыта, но не заперта. Говорят, ее запирали, так что, похоже, он вышел через нее.
– А мальчик?
– Да, мальчик… Мистер Джей говорит, что мальчик просто бесенок. Взял в привычку болтаться по театру после представления и валять дурака. Джоббинс жаловался, что тот изображает то привидение, то еще кого. Он этим и занимался, перед тем как мистер Джей и мисс Данн ушли из театра ужинать. Мистер Джей пытался его найти, но было темно; мальчишка свистнул пару раз, и потом хлопнула служебная дверь – решили, что он ушел. Выходит, нет.
– Ладно, Фред, пойду пообщаюсь с Хокинсом.
Хокинс нашелся в нижнем фойе. Он и так был некрасив, а стал еще некрасивее от налившихся кровью глаз, красного носа и дрожащих губ. Бедолага тоскливо смотрел на Аллейна, твердил о расшатанных нервах и вскоре заплакал.
– Кто еще на меня насядет? – всхлипнул он. – Мне нужно в больницу, я пережил такой ужас, я не заслужил подобного обращения. Я буду жаловаться, и вам попадет. Я должен дома лечиться.
– Обязательно, – заверил Аллейн. – Мы доставим вас домой, когда вы расскажете мне, что произошло.
– Я рассказывал! Я уже рассказывал! Я все рассказал другим.
– Верно. Я понимаю, что вам нехорошо, и жаль, что приходится вас тут держать, но ведь именно вы можете помочь нам.
– Не надо выдумывать. Я знаю, что имеют в виду полицейские, когда говорят о помощи. Дальше последует «обычное строгое предупреждение».
– Вовсе нет. Давайте так: я буду рассказывать, как все происходило, а вы поправите, если я ошибусь. Ладно?
– Откуда мне знать, ладно или нет?
– Никто тебя не подозревает, тупица! – повысил голос Фокс. – Сколько повторять?
– Ничего, – успокоил его Аллейн. – Слушайте, Хокинс, вы пришли в театр. Во сколько? Примерно в десять минут первого?
Хокинс разразился негодованием в адрес автобусов и погоды, однако в результате признался, что слышал, как бьют часы, когда шел по переулку.
– И вы вошли через служебный вход. Кто вам открыл?
Выяснилось, что никто не открывал – у Хокинса свой ключ. Он захлопнул дверь, свистнул и крикнул. Довольно громко, как понял Аллейн, поскольку Хокинс хотел, чтобы Джоббинс, который постоянно находился на посту на площадке, знал о приходе сменщика. Хокинс вошел, запер дверь и задвинул засов. Он боялся, что Джоббинс сыт по горло его опозданиями. Об этом он рассказывал подробно с многочисленными печальными отступлениями. По словам Хокинса, последовавшие события оставили незаживающую рану в его душе. Аллейн проявил сочувствие и живой интерес, что подбодрило пострадавшего сторожа. Со слезами на глазах он заявил, что последовавшие события ему не забыть. В реквизиторской света не было, так что он включил фонарик и прошел в зал. Там заметил слабый свет на балконе. И оттуда – тут Хокинс содрогнулся – из первого ряда на него смотрел Генри Джоббинс в новехоньком пальто.
– Вы нам этого не говорили! – воскликнул Гибсон.
– Так вы и не спрашивали.
Фокс и Гибсон одновременно выругались шепотом.
– Продолжайте, – попросил Аллейн.
– Я говорю: «Генри, ты?», а он говорит: «А сам как думаешь?». Я извинился за опоздание и говорю, не сделать ли чаю, и он говорит, да. Я пошел в реквизиторскую и приготовил чай.
– Сколько на это потребовалось времени?
– Там старый электрический чайник. Греется довольно медленно.
– Да? И потом?
– Боже. О, боже.
– Понимаю. Но продолжайте.
Хокинс понес две чашки чая через партер в переднее фойе и вверх по лестнице.
Тут он снова надолго замолчал, однако в конце концов признался: увидев тело, уронил поднос, вернулся в зал, пробежал по боковому проходу партера, через боковую дверь, через служебный выход и по переулку – и там наткнулся на Перегрина и Эмили.
Аллейн записал адрес Хокинса и отпустил.
– Какая прелесть, – пробормотал Гибсон.
