Занятия Матату не воодушевляли. Да и Канзи не проявлял к ним интереса. Но однажды, когда мамы не было рядом, малыш самостоятельно стал нажимать на лексиграммы и довольно успешно. Тогда исследователи переключились на Канзи. В 30 месяцев он уже знал картинки для яблока, банана, арахиса, спальни, сыра. К 46 месяцам он выучил 50 символов и использовал 800 комбинаций, к 6 годам – почти 200 символов. Его языковой уровень достиг уровня ребёнка 2,5 лет
[136].
Сейчас Канзи использует электронную клавиатуру на сенсорной панели, которая подключена к компьютеру. Компьютер произносит мужским голосом слова, которые выбирает Канзи. И хотя Канзи знает много слов, он строит предложения на уровне маленького ребёнка.
Никто из животных так и не одолел предложения длиннее четырёх слов. Именно синтаксис стал для них камнем преткновения. В животных системах коммуникации, конечно же, есть длинные «высказывания» – песни певчих птиц или песни китов. В них есть ритм, строфы, мелодия – структурные единицы, которые мы знаем из человеческой музыки.
Но, оказывается, для языка этого недостаточно. Н. Хомский (N. Chomsky) предположил, что в основе нашего синтаксиса лежит базовый вычислительный механизм – соединение Merge. Он связывает два элемента (слова) в новую синтаксическую единицу (фразу). Например, фраза «съел яблоки» соединяет два уже построенных синтаксических объекта X («съел»), Y («яблоки»).
С помощью этого механизма может быть создано неограниченное количество предложений. Он позволяет создавать структуры двух типов. Первый – когда рядом стоящие элементы зависят друг (AB)n – постоянные повторения АВ АВ АВ. Второй, когда элемент зависит не от рядом стоящего элемента, а от находящегося на расстоянии. AnBn – последовательности типа ААА ВВВ. Это позволяет нам создавать предложения-матрёшки. Например, предложение «the starling the cats want was tired» – «скворец, которого хотят кошки, устал». Если переписать его в абстрактной форме: a1a2b2b1 – a1 («скворец») совпадает с b1 («был устал»), в то время как a2 («кошки») совпадает с b2 («хотеть»)
[137].
Если вы спросите Канзи, кто устал, он вряд ли даст вам правильный ответ. Животные не понимают таких сложных структур. Двум группам обезьян – это были тамарины – вечером в течение 20 минут дали прослушать разные слоги. Одна группа слышала комбинации, составленные по правилу (AB)n, другая – AnBn. Утром их проверили. Тамарины слышали четыре последовательности звуков, которые совпадали с услышанным вечером, и четыре, которые не совпадали. При несовпадении тамарины должны были поворачивать голову. Задания на первый тип синтаксиса они выполнили, а вот со вторым не справились
[138].
Маленьких детей этим правилам никто специально не учит, они усваивают их сами автоматически. Получается, что в мозге человека есть нечто, что позволяет ему понимать и усваивать этот тип соединения элементов. А. Фридерици предположила, что раз обезьяны справляются с простым синтаксисом, значит, в мозге за него отвечает более старая (филогенетически) зона. А сложный синтаксис – задача более молодой структуры. Она проанализировала существующие научные исследования того, как мозг обрабатывает синтаксис. За простой синтаксис отвечает старшая часть зоны Брока ВА 47, а за сложный – молодая ВА 44/45
[139].
У приматов зона Брока слева в семь раз меньше, чем у людей, и нервные связи между ВА44 и зоной Вернике очень слабо выражены. В этом учёные видят возможную причину, почему сложный синтаксис им не по зубам. Это предположение подтверждает тот факт, что у детей при рождении этот верхний путь тоже не развит. И только с возрастом ребёнок лучше понимает и строит сложные предложения
[140].
Чтобы люди заговорили, матери-природе пришлось улучшить наш мозг в двух местах. Напрямую соединить моторную кору с органами речи и особым способом связать зону Брока и Вернике.
Языковой мутант Хомского
Ноам Хомский – интеллектуальный гигант лингвистической мысли XX века – предложил свою версию происхождения языка. Не более чем 80 тысяч лет назад, ещё до того как наши предки покинули Африку, в одной небольшой группе людей родился ребёнок с необычной мутацией. Хомский условно назвал его Прометеем. Мутация изменила нейронные связи в мозге человека и породила вычислительную операцию Соединение (Merge). Она подарила Прометею ряд преимуществ как для общения, так и для мышления. Он смог создавать множество новых выражений, стал мыслить иначе. Эту способность он передал своим потомкам, от которых произошли все живущие сейчас люди
[141]. Идея интересная, но дискуссионная. Большие изменения не случаются из-за одной-единственной мутации. И даже если это случилось, то как Прометей понял, что он может говорить? С кем мог поговорить мутант-одиночка? И в чём эволюционная выгода от этой мутации? В начале 2020 года учёные оценили возможность появления такой мутации у человека и её закрепления в геноме, проанализировав эволюционную динамику. Их вывод: сценарий Хомского маловероятен
[142].
Ген языка
Ещё в 50-е годы 20 века Хомский говорил о том, что язык – биологическая программа. Она запускается в мозге, когда ребёнок слышит речь, и настраивается на язык окружения. Скорее всего, должен существовать какой-то языковой ген, общий для всех людей. Но как его найти среди более чем 20 тысяч генов?
В 1990 году мир узнал о семье, которую учёные условно назвали КЕ. Половина её членов – 15 человек – в трёх поколениях страдали вербальной апраксией. Они с трудом произносили звуки, слоги и слова. Их речь была настолько невнятной, что они даже выучили язык жестов, чтобы их понимали. Сами они тоже не очень хорошо понимали других людей. В школе у детей возникали проблемы с чтением, письмом и грамматикой.
