В ЦИТО я провела с небольшими перерывами больше трех месяцев. Самым жутким было ощущение своей собственной ненужности. Кто-то из тренеров сообщил: в Спорткомитете настаивают на том, чтобы передать мою спортивную стипендию другой спортсменке. Партийное руководство ЦСКА, за который я выступала, обнаружило, что в течение проведенного в клинике времени я не платила комсомольские взносы, и потребовало исключить меня из комсомола. Дело кончилось строгим выговором, но тем не менее я на год лишилась возможности выступать в соревнованиях – стала невыездной. А в 1980-м на отборочном – к Олимпийским играм – чемпионате страны оказалась только пятой: с первого прыжка трясло так, как никогда в жизни. Я попросту разучилась соревноваться…
* * *
Шанс попасть в олимпийскую сборную у меня все-таки оставался – по крайней мере, в это верила я сама. За месяц до Игр в Москве должны были пройти контрольные соревнования – такие же, как в 1976-м, победив в которых я, собственно, тогда и попала в сборную. Но в первый же день московского сбора меня вызвал на разговор главный тренер сборной Герд Александрович Буров. Мы всегда очень его любили и знали, что точно так же он любил всех нас, всегда находил слова поддержки и никогда не оставлял наедине со своими проблемами. Здесь же вдруг отвел глаза:
– У меня есть для тебя место в гостинице, но я могу дать его тебе при одном условии. Ты не будешь приходить в бассейн и не будешь тренироваться.
Я оцепенела.
– Но почему?
Буров присел рядом со мной на диванчик и по-отечески приобнял за плечи:
– Ты же умная девочка? Пойми меня правильно: в Москве не будет американцев. Кого бы я ни поставил в команду, это фактически гарантированное первое место. Ты наверняка уйдешь после Игр – тебе двадцать два. А девочки будут продолжать прыгать. И важно использовать эту возможность, чтобы у них появились титулы, появилось «имя». Если ты будешь продолжать тренироваться, они станут нервничать и не смогут нормально подготовиться. Ну так что, договорились?..
Чемпионкой на десятиметровой вышке стала немка – Мартина Яшке. Представлявшие СССР Сильвия Эмирзян и Лиана Цотадзе проиграли ей более двадцати баллов.
Меня все это уже не особенно интересовало. С тем, что я оказалась не слишком хороша, чтобы быть в команде, я давно смирилась и запретила себе об этом думать, на соревнования приходила с такой же, как у всех, аккредитацией участника Игр, поскольку была задействована в церемонии открытия – принимала олимпийский флаг у монреальской стороны и передавала его московской. Гонять на машине по пустым улицам Москвы было сплошным удовольствием: город был пуст, а гаишникам и постовым милиционерам, несмотря на то что они стояли вдоль дорог чуть ли не круглосуточно, было настоятельно не рекомендовано останавливать кого-либо без слишком серьезной на то причины.
В последний день турнира в пустом подтрибунном коридоре «Олимпийского» я неожиданно столкнулась с Буровым. Он был выпивши – алкогольных напитков на прыжковом турнире имелось в избытке как в секретариате, так и в судейских комнатах. Поздоровавшись, я хотела пройти мимо, но тренер остановил, прижал к себе: «Прости меня за этот год. Если сможешь…»
Через три года его не стало. И я иногда до сих пор жалею о том, что так и не успела ему сказать: «Простила, Герд Саныч. Давно…»
Глава 2. Тартан и колбаса
Те Игры запомнились еще и тем, что вместе в ними в жизнь страны вошли доселе невиданные вещи. Сначала появилась колбаса. Хотя, наверное, все-таки нет, колбаса и всяческая мясная сырокопченая нарезка появились в магазинах позже, вместе с импортными сигаретами по полтора рубля за пачку. Это было дорого: пачка отечественной «Явы» стоила то ли тридцать, то ли сорок копеек, и это было лучшее из того, что имелось в отечественном табачном ассортименте. А тут – все что угодно. Вплоть до экзотических темно-коричневых узких и длинных More – сигарет, которые за необычную внешность тут же получили в народе название «негритянские». Но все это – и колбаса, и сигареты, и множество иных не виданных прежде продуктов – появилось после того, как Москву максимально освободили от людей и машин.
Каким образом «нежелательную» публику в виде проституток, алкоголиков и тунеядцев отправляли из города на сто первый километр, я не знаю. А вот ситуацию с машинами мне объяснил инспектор ГАИ, которому в декабре 1979-го я сдавала экзамен по автовождению. Катались мы с ним по Москве достаточно долго, но мне это было в удовольствие: водить машину меня учил отцовский тренер по пятиборью Петр Васильевич Поляков и муштровал так, что никакой московский гаишник априори не годился ему в подметки.
– Не думала, что в ГАИ до такой степени гоняют на экзаменах, – в какой-то момент вслух произнесла я, адресуя фразу своему экзаменатору, и услышала:
– Так время-то на дворе какое? Олимпиада через полгода. Вот нам и велено «сыпать» всех подряд. Повторный экзамен – уже только после Игр. И права у всех подряд отбираем за любое нарушение, даже совсем мелкое.
Права я тогда получила и, гоняя в июле месяце по опустевшей Москве, понимала, что город «зачищен» капитально: в нем не было ни пробок, ни очередей.
В Олимпийской деревне и вовсе царил коммунизм. Шведский стол поражал обилием совершенно экзотических для советского человека продуктов. Для меня это была живая иллюстрация толстенной книги «Кулинария», выпущенной в 1956 году и подаренной моим родителям на свадьбу кем-то из состоятельных родственников со стороны отца: в качестве холодных и горячих блюд олимпийцам предлагались копченые угри и миноги, осетрина, крабы, запеченные поросята, икра… Первыми в деревню заселились представители какой-то из африканских стран и за пару дней до такой степени замордовали персонал ночными гулянками, шумом и кучами всевозможного мусора в номерах, что российскую команду, когда та наконец заехала, женщины-волонтеры встречали как родных, приберегая для них в столовой все самое свежее и самое деликатесное.
В деревне, куда меня периодически заносило проведать отца и заодно перекусить, чтобы не возиться дома с готовкой, я старалась не задерживаться: в окружении людей, думающих только о предстоящем старте, очень остро ощущался барьер между теми, кому предстояло стартовать, и «лишними».
Когда сам борешься за медаль, весь олимпийский праздник проходит мимо. В этом плане московская Олимпиада стала для меня первой возможностью увидеть спорт со стороны.
* * *
Хорошо помню, как проиграл Василий Алексеев. В небольшом, даже по тогдашним олимпийским меркам, комплексе «Измайлово» мое место было на балконе прямо напротив помоста. В том году Алексеев изолировал себя ото всех: готовился вне команды, не приезжал на сборы, нигде не выступал, пообещав руководству Спорткомитета, что подойдет к Играм во всеоружии. Двукратному олимпийскому чемпиону верили – титул самого сильного человека планеты завораживал всех, кто так или иначе имел возможность пересекаться с легендарным штангистом.
Много лет спустя Алексеев расскажет, что на той Олимпиаде его просто отравили свои же тренеры, поэтому, мол, он и проиграл. Но тогда он вышел на помост после двух неудачных попыток, взялся за гриф, на мгновение поднял глаза, и камеры тут же взяли лицо крупным планом. В глазах штангиста была только усталость. Усталость и безразличие. Великий атлет проиграл свой шанс еще до того, как на табло зажглась третья «баранка» – и сам понимал это.
