Берроуз скуп на оценки и моральные увещевания, он скорее портретист и в каком-то смысле пейзажист-урбанист, но не аналитик. В книге очень много информации и очень мало литературы, так что она скорее походит на серию журналистских очерков, вдохновленных знаменитым текстом Томаса де Квинси вековой давности. В целом, зная Берроуза по поздним работам, трудно признать в «Джанки» руку мастера – трудно, но всё-таки можно, потому что будто научная ясность слога была присуща ему всегда. Однако не здесь Берроуз становится Берроузом.
Не здесь и не в тексте под звучным названием «Гомосек», он же «Пидор» (Queer), который датирован, как и «Джанки», 1953 годом. Это, говоря условно, гомосексуальный любовный роман, который предельно скучно читать, с изрядной пока еще целомудренностью повествующий о жизни некоего Ли (девичья фамилия матери Берроуза) в Мехико, о жизни суровой, наполненной витиеватыми рефлексиями о своей гей-натуре и более или менее успешными ухаживаниями за юным студентом Юджином Аллертоном, который, как порой кажется Ли, «недостаточно педик». Сам Ли, напротив, достаточно педик, и он готов с этим жить, возможно даже гордо и царственно. Между прочими важными делами Ли с Аллертоном говорят ни о чем, стыдливо совокупляются, принимают наркотики и выпивают, ходят в кино на «Орфея» Жана Кокто с его любовником Жаном Маре в главной роли (на что же им еще ходить?), наконец, путешествуют по Южной Америке без особенной на то цели.
Ли утонченно интеллектуален, он готов говорить о политике, о теории шахматной игры, о том, что зовется gay pride, и о многом прочем. Аллертон же, в свою очередь, подает голос редко, лениво и, в общем, весьма односложно. Всё тонет здесь в сонной жаре и невыносимой скуке, которая прежде всего опустошает самих героев. В конце концов след Аллертона, который и так походил на мираж из мексиканской пыли, теряется, рассеиваясь на бесконечном оранжевом горизонте. Его, возможно, и вовсе не было, как не было всего прочего, о чем тут лениво рассказано. Берроуз писал о себе и о своей жизни в Мексике. Не будем судить, стоило оно того или нет.
Значительно более важная и, безусловно, талантливая вещь – это «Письма Яхе», раннее путешествие Берроуза на древнюю территорию эпистолярного романа, его путешествие на край цивилизации, погружающейся в ночь, и дальше, намного дальше. Удивительна эта причудливая смесь прозрачной и отточенной классической прозы, выдающей в литературном террористе Берроузе действительно сильного стилиста, владеющего пером явно не хуже пипетки, и новаторской постмодернистской экспрессивной эклектики, из которой очень скоро выйдет весь морок «Голого завтрака».
Ретроспективно ясно, что певец Интерзоны, агент-литератор Билл Ли рождается прямо здесь, в странных письмах из 1950-х, письмах с того – буквально с того – света. Точка рождения писателя парадоксально агеометрична: это подвижная точка пересечения границы, делезианская линия детерриторизации, где фигура превращается в число, во взбешенном пунктире которой проявляется письмо и исчезает писатель. Человек по имени Уильям Сьюард Берроуз движется на юг, всё южнее и южнее – Техас, Мехико, Панама, Южная Америка, – чтобы исчезнуть, раствориться в письме, по сюжету – в бреду, которым, по Делезу, письмо и является, в горячечном бреду от таинственного шаманского наркотика Яхе (Айяхуаска), приход от которого становится точным определением всей литературной игры. Это путь автора, путь литературной инстанции, на котором теряют лицо, чтобы обрести тысячу лиц, видеть мир ницшеанской тысячью глаз, как у достославного Аргуса. Это путь Данте, путь Одиссея в ад и в Аид, путь Ахава за Белым китом, путь Марлоу в самое сердце тьмы по черной-черной реке или путь его киноверсии Уилларда – по реке желтой-желтой. Одним словом, это архетипическое путешествие к сокровенному основанию самости, в средоточии которой неизбежно таится ужас, тот самый, который засох на губах безумного торговца или полковника Куртца: Horror, horror…
Как это ни странно, но именно он – ужас, экзистенциально мучительный, не только в становится спасительным – художественно. Неслучайно сперва путешественник чувствует себя хуже некуда в этом низшем из миров: «Поездка в этом месте отозвалась в моем желудке депрессией и ужасом. Всюду высокие горы. Разреженный воздух. Местные жители щеголяют в шляпах с широкими полями, их глаза красны от дыма. Отличный отель со швейцарцем-управляющим. Я прошелся по городу. Уродливое, ничтожно выглядящее население. Чем выше в горы, тем уродливее местные жители. Это район лепры»
[47]. И далее: «Ощущение ужаса, что можно окончательно застрять в этом месте. Этот страх сопровождал меня на всем пути через Южную Америку. Ужасающе болезненное ощущение окончательной безысходности»
[48]. Но всё меняется там, где открываются ворота Яхе, древние, как сам мир: «Яхе – космическое путешествие во времени. Комната, казалось, сотрясалась и вибрировала при движении. Кровь и сущность многих рас – негров, полинезийцев, горных монголов, кочевников пустыни, полиглотов Ближнего Востока, индейцев, – новых рас, еще не зачатых и не рожденных, еще не воплощенные сочетания проносятся сквозь мое тело. Миграции, удивительные путешествия через пустыни, джунгли и горы, стазис и смерть в закрытых горных долинах, где растения вырастают прямо из скалы и огромные ракообразные вылупляются внутри и проламывают панцирь тела, в каноэ с выносными уключинами через Тихий океан к острову Пасхи. Составной город, где весь человеческий потенциал разбросан на огромном безмолвном рынке»
[49]. Страх отступает, потому что всё смешивается со всем, нет больше времени и пространства, одно над-генетическое сродство всего сущего. И позже, когда Аллен Гинзберг посылает свои письма из той же дыры, вновь исполненные страха и тошноты, Берроуз, прошедший через всесмесительную магию Яхе, отвечает уверенно: «Дорогой Аллен. Нечего бояться. Vaya Adelante. Смотри. Слушай. Услышь. Твое сознание АЙАХУАСКИ более ценно, чем „Нормальное Сознание“. Чье „Нормальное Сознание“? К чему возвращаться? Почему ты удивлен тем, что можешь видеть меня? Ты следуешь по моим стопам. Я знаю путь. И да, знаю эту область лучше, чем ты думаешь»
[50].
Писатель рождается тогда, когда человек умирает перед лицом своего внутреннего кошмара, приносит себя себе же в жертву, чтобы родиться вновь. Там, на самом дне самости, его ожидает сокровище – чистый прообраз его языка, то есть язык обретенный. Тот архетип, что явился Берроузу в откровении Яхе, – это видение Собранного Города, этакого Эльдорадо на тысячу врат, изломанного пространства всех его будущих произведений. Видно, что в этом видении Биллу Ли открылось какое-то важное знание: так, ответные письма Гинзберга – это в основном кошмары, ответы Берроуза – уже обретенная мудрость, а не страх.
Не сказать, что «Письма Яхе» – самый заметный роман Берроуза, но с точки зрения его становления он, на мой взгляд, самый важный (к тому же, опять-таки субъективно, он лучше всего написан). Здесь возникает литература – и в этом смысле более ранним «Джанки» и «Гомосеку» до литературы как до Священной Горы, как до Марса.
