Выходит, что и после Второй мировой эти настроения никуда не делись, разве что уплотнились и усилились. Новое поколение, задетое войной скорее по касательной, но не прямо, вынуждено было подыскивать свой собственный ответ на мировой аксиологический кризис. Учитывая аналогичность исходных ситуаций, Мейлер прямо и без раздумий называет хипстера американским экзистенциалистом.
[53] И этот новый человеческий тип со старыми проблемами занимает в современном мире следующую позицию: «… если удел человека двадцатого века – жить в обнимку со смертью смолоду и вплоть до преждевременно приходящей старости, то единственным достойным ответом будет принять предлагаемые смертью условия игры, воспринять ее как непосредственную ежеминутную опасность, устраниться от общества, отказаться от своих корней и отправиться в неизведанное, отдавшись воле бунтарских императивов собственного Я. Одним словом, неважно, преступна жизнь или нет, единственный выход заключается в том, чтобы поощрять в себе психопата, погружаясь в те области опыта, где безопасность становится синонимом скуки, а значит – болезни, где существование возможно только в настоящем без прошлого и будущего, без планов и воспоминаний, где нужно жить до последнего предела, когда будешь окончательно разбит»
[54], то есть станешь битником, хотя бы на словах.
Вот вам рецепт: в мире без абсолютных смыслов глупо делать вид, что вчерашние социальные установления по-прежнему работают; перед лицом необратимой и совершенно бессмысленной смерти нужно скинуть с себя тесные одежды устаревшей цивилизации и отдаться тому единственному, что всецело достоверно и что не нуждается во внеположной санкции, – сиюминутному опыту, фактичности, тому, что безусловно есть, осмысляешь ты это так или эдак, осмысляешь ли вообще или нет. Это область непосредственного опыта, область чувства и эмоции скорее, чем интеллекта, область непротяженного времени, когда действие осуществляется исходя из настоящего без оглядки на прошлое и будущее. У человека, живущего так, нету памяти и нет планов, он равен моменту и себе, такому, который вмещается в момент, – всё прочее излишне, всё прочее ложь и отжившие байки, которые более не звучат в мире, на который со всех сторон наставлены ядерные боеголовки, так, что даже Бог или боги решили капитулировать куда-то, где безопаснее.
Надо сказать, вполне логичное решение в этой сложившейся ситуации. Если смыслов нет, то не надо из каких-то дурацких приличий делать вид, что они всё еще есть. Надо жить так, как только и можно жить в мире без смыслов – не осмысляя, но действуя, причем исходя, опять-таки, не из смыслов, а из импульсов, чувств. В вековечном споре чувств с разумом первые побеждают нокаутом, уверенно и без сомнений (сомнения ведь тоже от разума). Жизнь, скорее животная, чем человеческая, что и следовало ожидать при том, что у человека изымается его конститутивная смыслопорождающая функция рациональности. Животная жизнь, но по-животному вольная, свободная. В каком-то смысле: свободная от смыслов, которых и так нет, но подчиненная этим самым импульсам, внезапным желаниям правой пятки, бесчисленным склонностям и позывам, с помощью которых живое существо вписано в окружающую среду. Проект радикальной антропологизации, торжество дарвинизма с неожиданной стороны: не с той, из которой исходят, а с той, к которой приходят. Дарвинизм как судьба, и животное как цель человека. Анти-Кант: свобода – это следование естественным склонностям
[55].
Само собой, это только одна из возможных точек зрения на ситуацию, возможно, излишне ерническая и негативная. Можно и порадоваться: жизнь без высоких смыслов есть жизнь в свое удовольствие – «ради оттяга субботними вечерами, отказываясь от интеллектуальных удовольствий в пользу более насущных телесных развлечений»
[56]. У животного есть это сладкое преимущество – не думать, как говорится, не заморачиваться, а просто получать кайф от удовлетворения естественных телесных нужд. Как учил Эмерсон: даже если в жизни ничего особенного не вышло, всегда можно просто жить и радоваться этому…
Ни в коей мере не хочу прозвучать как-то неполиткорректно, тем более что на этом настаивает сам Норман Мейлер, но всё же показательно, что образцом для такой хипстерской жизни выступает именно негр: «…у истоков движения хипстеров стоит негр, ведь он уже двести лет выживает на границе тоталитаризма и демократии. Однако своим присутствием в качестве рабочей философской системы в различных плоскостях американской жизни хипстеризм, вероятно, обязан джазу, подобно лезвию ножа тонко и глубоко проникшему в культуру и оказавшему сильное влияние на поколение авангарда – то самое послевоенное поколение авантюристов, представители которого (кто сознательно, а кто под давлением среды) впитали в себя суммарный опыт разочарования и отвращения двадцатых годов, Великой депрессии и войны»
[57]. Германн фон Кайзерлинг после возвращения из Америки отметил, что негр там – больший американец, чем сам американец. Битники осознали свое Новое Видение не раньше, чем услышали первые звуки негритянского бибопа. Хипстер учится у негра выживать в бессмысленном мире, ибо негр знает в этом толк, как он знает толк в джазе, наркотиках, небезопасном сексе и уличной преступности. Ну, пускай пока что будет только джаз: «Характер и качество своего существования, своей ярости и бесчисленных оттенков веселья, страсти, апатии, ропота, конвульсий, спазмов, воплей и отчаяния своих оргазмов он выражал в музыке. Ибо джаз, по сути, и есть оргазм. Это музыка оргазмов – качественных и не очень, – которая говорила с целыми поколениями людей, говорила языком искусства даже там, где ее разжижали, извращали, портили и чуть ли не искореняли»
[58]. Попытка на миллион: прожить целую жизнь по джазовой партитуре; обратиться в музыку без остатка; говорить скорее криками, чем словами; реагировать скорее синкопами, чем жестами.
Итак, под влиянием Д. Г. Лоуренса, Генри Миллера и Вильгельма Райха
[59] «возникала новая порода городских авантюристов, которые отправлялись в ночь в поисках приключений, вооруженные смыслами черного человека и готовые применить их к собственной реальности. Поскольку хипстер впитал принципы негритянской экзистенции, для удобства и краткости мы можем назвать его «белым негром»
[60]. Белое становится черным, человек превращается в свою тень. Хипстер – этакий современный дикарь, перенесший первобытные принципы, а именно отсутствие всяких принципов и полный примат телесности, в современную городскую среду. Это, конечно, приносит с собой много радости и удовольствия, а вместе с тем, конечно, много насилия, потому что таков закон тела. Мейлер знает это и говорит об этом открыто – как о факте, от которого не увернуться: «Хипстеризм же, который стремится вернуть нас к самим себе ценой допущения любого насилия на индивидуальном уровне, есть утверждение варварского начала, поскольку апеллирует к примитивным страстям человеческой природы, дабы внушить нам веру в то, что индивидуальное насилие всегда предпочтительнее насилия коллективного, совершаемого под эгидой государства; хипстеризм держится слепой веры в то, что созидательные способности человека позволяют тому воспринимать акты насилия как катарсическую ступень на пути дальнейшего внутреннего совершенствования»
[61]. Не стоит отчаиваться – и в насилии есть свои светлые стороны: «Хипстер – это бунтарская клетка нашего социального организма – старается в меру собственной отваги жить и действовать сообразно принципу повиновения инстинктам и тем самым обозначает возможности, таящиеся в доселе неизведанных джунглях этического нигилизма наряду с потенциальными последствиями реализации оных. Суть выражаемой им позиции (или, если угодно, суть его веры) заключается в том, что в основе наших инстинктов лежит стремление к сотворению лучшего мира (или, иными словами, то самое инстинктивное представление о величии человека, которое стало отправной точкой зарождения сознания), а значит, человек в целом больше тяготеет к добру, чем ко злу, и за нашей жестокостью скрываются любовь и зачаточное чувство справедливости»
[62]. Перед нами, конечно, что-то вроде неоруссоизма, поменялись разве что детали и антураж, тогда как центральная антропологическая мысль осталась прежней. Репрессивная цивилизация, основанная на законе, порядке и подавлении, была бы оправдана только в одном случае: если человек по природе плох. Но всё не так, человек по природе свой хорош (на этом настаивают Руссо и Мейлер), поэтому в репрессиях нет нужды, более того, они-то как раз и являются изобретением плохих людей в их насилии над хорошими. Пора вернуться в потерянный рай нерепрессированного хорошего человека. Отсюда добрый дикарь Руссо: счисти с него, как грязную шелуху, налет глупой цивилизации, и ты получишь чистого полубога, милого ангела. Отсюда белый негр Мейлера: хипстеризм, конечно, заигрывает с насилием, при этом делает это с удовольствием, однако всё это представляется насилием только с дурацкой цивилизованной точки зрения; человек по природе хорош, и насилие его хорошо, в нем содержится неизбывный творческий потенциал, и если его освободить, а не преследовать, то всем будет здорово, и никто не будет обижен. Кому мечта, кому утопия.
