Джек Керуак – «Суета Дулуоза».
«Взгляните на мои грязные брюки. Не переодеваюсь месяцами… Дни скользят мимо, нанизываясь на шприц с длинной нитью крови… Я забываю о сексе и прочих телесных удовольствиях – серый джанкокрылый призрак. Испанские мальчишки зовут меня El Hombre Invisible – Человек-невидимка…»
Уильям Берроуз – «Голый завтрак».
Днем рождения литературного бит-поколения справедливо считать 7 октября 1955 года (тогда же, по иронии, родился и Диснейленд), местом – Шестую галерею в Сан-Франциско, где состоялись легендарные поэтические чтения, на которых Аллен Гинзберг презентовал свою поэму «Вопль».
Из первых рук это событие описана Керуаком в романе «Бродяги Дхармы»: «Так или иначе, я последовал за галдящей толпой поэтов на вечер в Галерее шесть – вечер, который, кроме всего прочего, стал вечером рождения Сан-Францисского Поэтического Ренессанса. Там были все. Это был совершенно безумный вечер. А я все это раскручивал: раскрутил довольно, в общем-то, стылую галерейную публику на мелкую монету, сбегал за вином, притащил три галлоновых бутыли калифорнийского бургундского и пустил по кругу, так что к одиннадцати часам, когда Альва Голдбук
[66], пьяный, раскинув руки, читал, вернее, вопил свою поэму „Вопль“, все уже орали: „Давай! Давай!“, как на джазовом джем-сейшне, и старина Рейнольд Какоутес
[67], отец поэтической тусовки Фриско, утирал слезы восторга. Сам Джефи
[68] читал славные стихи о Койоте, боге североамериканских равнинных индейцев (по-моему), во всяком случае, боге северо-западных индейцев квакиутль и все такое прочее»
[69].
А теперь о том же, только чуть более документально. Однажды в Сан-Франциско Гинзберг зашел к поэту Майклу Макклуру, и тот рассказал, что ему нужно организовать поэтические чтения, но он боится не успеть. Тогда Аллен, как всегда энергичный и сердобольный, решил помочь, на деле просто взять все заботы на себя. Он стал собирать на мероприятие всех, кого только мог. В чтениях должны были участвовать сам Аллен, Макклур, Гари Снайдер, Филип Уэйлен и Филип Ламантия. Вести «церемонию» пригласили маститого Кеннета Рексрота.
Макклур родился в Канзасе в 1932 году. Как и у Гари Снайдера, у него в раннем возрасте пробудился интерес к природе, к животному миру, а вместе с тем и желание посвятить себя служению им. Он и посвятил, только несколько нетипичным способом – вскоре он переезжает на юго-запад в Сан-Франциско и начинает писать стихи.
Филип Уэйлен старше Макклура, он родился в 1923 году в штате Орегон. Воевал во Второй мировой в составе ВВС. По солдатскому биллю после войны поступает в колледж, где знакомится с Гари Снайдером.
Филип Ламантия родился в самом Сан-Франциско в 1927 году, по происхождению, как видно по фамилии, итальянец. Стихи стал писать с юных лет, страстно увлекался сюрреализмом, даже контактировал с самим Андре Бретоном, который лестно отзывался о Филипе (для Бретона это большая редкость).
Что касается конферансье Кеннета Рексрота, то он был не совсем из этой компании. Он был гораздо старше, родился в 1905 году в Индиане. Но что-то было в нем от юного битника – он рано начал писать стихи, путешествовал автостопом и вообще много путешествовал, в том числе за пределами Штатов. Обосновавшись в Сан-Франциско, он начал публиковаться и к моменту чтений в Шестой Галерее был уже, можно сказать, патриархом.
Итак, Гинзберг назначил чтения на 7 октября и сделал афиши, которые гласили: «Шесть поэтов в Шестой галерее. Отменное собрание ангелов, наконец-то явленное в одном месте. Вино, музыка, пляшущие девчонки, серьезная поэзия, сатори на халяву. Волшебное событие».
Шестая галерея – никакая не галерея, а бывшая автомастерская, переустроенная под богемные нужды. В назначенный день прибыл и Керуак – он ничего не читал, но без дела сидеть не собирался. Во время чтений он собирал деньги на выпивку, был, так сказать, официальным виночерпием вечера (пили калифорнийское бургундское, как мы уже знаем).
Когда все собрались, Рексрот позвал на сцену Ламантия, тот читал первым. За ним шел Макклур, за ним Уэйлен. Затем вышел Аллен и начал читать «Вопль». Очевидцы ответствуют, что это было так грандиозно и волнительно, что историчность момента почувствовалась сразу же. Аллен очень нервничал, к тому же он перебрал с выпивкой, поэтому поначалу читал тихо и несобранно, однако быстро раскачался, набрал громкости и ритма, что не замедлило передаться публике. Помог и Керуак – он стал подбадривать Аллена из толпы и выкрикивал «Давай!», причем попадая этим точно в ритм, так, что этот живой бит подхватили все слушатели в зале. В какой-то момент всё стало походить на рок-концерт в его протоверсии.
После чтений все пошли праздновать и веселиться. Видимо, только прагматичный Ферлингетти думал о делах. Сразу по прибытии домой он написал Гинзбергу письмо: «Я поздравляю тебя с началом великой карьеры. Когда я могу получить рукопись?» Началось.
Корпорация «Святые Моторы»
Возможно, если бы он не был поэзией, он стал бы политикой. Нет сомнений, что перед нами манифест бит-поколения со всеми сущностными чертами, положенными манифесту: он заявляет свой предмет, то есть героя-хипстера, героя-битника, он описывает этот предмет, он, наконец, отличает этот предмет от того, что ему противоположно. Это к тому же настоящая декларация: отныне поэтическая форма будет именно такой, в обратном случае она будет фальшивой и служащей старым умершим богам. Третьего не дано.
«Я видел как лучшие умы моего поколения пали жертвой
безумия, как
расхристанные и нагие они брели на заре по негритянским
кварталам в поисках бешеной вмазки,
ангелоголовые хипстеры, горящие жаждой древней
божественной
связи с искрящей звездами динамо-машиной скрытой
в механике ночи,
как нищие, оборванные, обдолбанные, с пустыми глазами
сидели и
курили в сверхъестественном мраке на квартирах
без отопленья и
парили над крышами городов погрузившись в созерцание
джаза,
как в окрестностях Эл обнажали мозги перед небом и видели
ангелов Магомета и, прозрев, гуляли, пьяно шатаясь,
по крышам
жилых строений,
как шли коридорами университетов с нездешним
сияньем в глазах,
бредя Арканзасом и трагедией в духе Блейка среди студентов,
вернувшихся с фронта,
как их изгоняли из институтов за шизу и расклейку
непристойных
стихотворений на окнах собственных черепушек,
как ютились в неухоженных комнатах в одном исподнем,
сжигая
деньги в мусорных ведрах и вслушиваясь в Ужас за каждой
стеною,
как их вязали, поросших лобковой шерстью, с поясами,
набитыми
марихуаной, купленной в Ларедо для дружков из Нью-Йорка,
как жрали пламя в дешевых ночлежках или хлестали
скипидар в
Парадайз-аллее, смерть, или чистилище для нагих торсов
ночь за
ночью при помощи снов, наркоты, кошмаров наяву, алкоголя,
хуя и
бесконечных яиц, несравненные слепцы…»
[70]Кто они, эти юные ангелоголовые хипстеры, которых поет Гинзберг, как когда-то Уолт Уитмен пел миру самого себя и в самом себе – всех прочих? Новая жизнь и молодость мира, люди сегодняшнего дня, внезапно нашедшие себя в многомиллионном городе, электрифицированном, загазованном, громыхающем, нашедшие себя среди иссушенных старческих лиц, изнуренных невыносимой жизнью, среди бесконечной войны, у которой нет рационального смысла, но есть множество эмоциональных поводов, нашли себя на руинах великой культуры, которая нынче не стоит всех своих промышленных отходов, на улицах, кричащих от немоты, в домах и квартирах, изъеденных молью конвейерного потребления, в радио- и телеэфире, создавших святое писание лжи и рекламы, нашедших себя изначально униженными и ненужными, использованными до применения, мертвыми, едва родившись, безумными до первого слова, непригодными до того, как они научатся ходить. Нашедшими себя среди этого – а продолжать можно долго, достаточно просто смотреть по сторонам и давать этому миру имена, – и тут же от неизбывного отчаянья, которое чище, честнее смолоду, бросившиеся восвояси, в бегство длиною в жизнь, чаще короткую, чем как у всех, в самое никуда, главное же – откуда.
