Они убегают из ада, который со времен «Бесплодной земли», а прошло лишь одно поколение, из серого и банального превратился в красный, палящий, огнедышащий – в вечную юность первого порыва, в эксцесс и бунтарство, благо им открыты крыши, от которых ближе к небу, а там, внизу, копошатся черви в обличиях нормальных людей за обеденными столами, за телевизорами, в кроватях, в гробах. Нацеленные в самое небо, ангелоголовые хипстеры открыты всему, у них нет никаких барьеров, ни внешних, ни внутренних, и даже их черепные коробки разверсты в неизвестную даль, дабы впустить туда всё, что сделает эту никчемную жизнь настоящей. Здесь складывается катехизис бунтарства на ближайшие полвека, и больше – вплоть до нашего дня, в котором едва ли что-то изменилось.
Эти ангелы на крышах открыты по меньшей мере всей совокупности опыта прошлого, смешанного в причудливых комбинациях, в немыслимых дозировках, без меры, без критического разбора:
«…как уходили в никуда, в дзен, в Нью-Джерси, оставляя
за собой след
из двусмысленных почтовых открыток с видами
Атлантик-Сити,
страдали от арабской потливости, танжерской ломоты,
китайской
мигрени, оставшись без героина в угрюмой меблирашке
где-то в
Ньюарке,
как бродили в полночь по железнодорожным путям, не зная
куда
податься, а потом уходили куда-то так и не разбив ничье
сердце,
как раскуривали сигареты в товарных вагонах товарных
вагонах
товарных вагонах грохочущих по снежным полям
к одиноким
фермам в дед-морозной ночи,
как изучали Плотина Эдгара По Святого Иоанна Креста
телепатию
и бибоп-кабаллу потому что космос инстинктивно
вибрировал у них
под ногами в Канзасе,
как блуждали одиноко по дорогам Айдахо в поисках
призрачных
индейских ангелов которые были не кто иные как призрачные
Молодые бунтари со вскрытыми черепами открыты по большей части аффекту: наркотикам, алкоголю, дикой ночной жизни, сексу. Конечно сексу. В первую очередь и в больших количествах – сексу:
«… не повинные в никаких преступлениях,
кроме пьянства и воинствующей педерастии,
как выли, упав на колени в подземке и как их стаскивали
с крыш,
размахивающих гениталиями и манускриптами,
как давали в жопу праведным мотоциклистам и визжали
от радости,
как сосали и давали сосать серафимам в человеческом облике,
матросам, познавая нежность Атлантики и Карибского моря,
как вставляли и утром и вечером в розариях и на лужайках
общественных парков и на кладбищах даря свое семя бесплатно
всем кто встретился на пути…»
[72]Как и сегодня, тогда за такое где-то сажали, где-то рубили головы, и мир наш едва ли изменился в лучшую сторону. И поэтому ангел, он же хипстер, делает это: он плюет в лица тех, кто готов оправдать свой садизм изощренной традицией, тех, кто стаскивает ангелов с крыш. Они, эти ангелы, делают всё в точности до наоборот: если кто-то говорит им, что можно, они обязательно сделают то, что нельзя. В этом смысл их бунта – он не устанавливает новых ценностей, нет, с них довольно всяких ценностей, которые загнали их на крыши, которые стащили их с крыш; они отрицают всякие ценности, потому что в самой идее ценности есть врожденный порок, есть насилие и господство сильного над слабым, хозяина над ущемленным, общего над частным – во всех его безумных и необобществляемых проявлениях.
Нетрудно заметить, что всё, чем заняты герои Гинзберга, – это в той или иной степени ускользание, бегство, отказ. Они отказывают домам и бегут из домов на улицы, бегут из квартир в ночлежки. Они отказывают и улицам, они бегут с улиц на крыши, отказывая земле в пользу неба. Отказывают городам и бегут из них прочь, на этих трижды бесконечных товарных вагонах, бегут в другие города, которые, конечно, ничем не лучше, поэтому они убегут и из них. Они отказывают традиционной сексуальной ориентации, они сбегают с какими-то шальными матросами и отдаются им, вопя не от боли, на чем настаивает Гинзберг, а от радости. Они бегут от сознания, от разума, от нормы, бегут в алкоголь и наркотики, много наркотиков, лишь бы укрыться, лишь бы улететь, оказаться на крыше с разверстой макушкой – в изнеможении и в ожидании, что вот-вот, сейчас тебя стащат обратно, стащат и станут опять поучать уму-разуму, и тогда завопишь не от радости, а от боли. Здесь нет ничего утвердительного – каждое слово есть форма отказа, есть способ сказать «нет» и убраться то ли восвояси, то ли в хлам.
*
Если главное – это отказ, значит, необходимо ясно обозначить то самое, от чего мы отказываемся в единстве своего свободолюбивого жеста. Мы, впрочем, уже знаем, что за цивилизация (или просто: цивилизация) имеется в виду – мы знаем ее в лицо, знаем ее детально, и для нее Гинзберг подбирает понятный образ, воплощая тот мир, который сжимает пальцы на горле юности, в персоне Молоха, библейского бога язычников, в жертву которому приносили малых детей. Что может быть прозрачнее:
«Что за сфинкс из бетона и алюминия размозжил им черепа
и выгрыз оттуда мозги и воображение?
Молох! Одиночество! Мерзость! Уродство! Пепельницы,
набитые
окурками, и недостижимые доллары! Крики детей
в подъездах!
Мальчики, рыдающие в казармах! Старики, плачущие
в парках!
Молох! Молох! Кошмарный Молох! Молох без сердца!
Безумный
Молох! Молох, суровый судья человеков!
Молох непостижимой темницы! Молох бездушной тюрьмы со
скрещенными костями над входом! Молох синклита
страданий!
Молох, зодчий своего приговора! Молох непомерной глыбы
войны!
Молох обалдевших правительств!
Молох, чей разум – разум машины! Молох, чья кровь —
финансовые
потоки! Молох, чьи пальцы – как десять воинств! Молох, чья
грудь —
как пожирающая людей мясорубка! Молох, чьи уши – как
дымящиеся гробницы!
Молох, чьи глаза – тысячи ослепших окон! Молох, чьи
небоскребы
стоят вдоль длинных улиц как бесчисленные Иеговы! Молох,
чьи
фабрики грезят и хрипят в клубах дыма! Молох, чьи трубы и
антенны венчают чело городов!
Молох, чья любовь – без конца нефть и камни! Молох,
чья душа —
электричество и банки! Молох, чья нищета как призрак
таланта!
Молох, чья участь – облако бесполого водорода! Молох,
чье имя – Рассудок!»
[73]Это вневременное чудовище – это и Соединенные Штаты с их небоскребами, гнетущую поступь которых имел возможность ощутить на своем молодом хребте сам Гинзберг, которые видел еще Генри Миллер, выписав их образ в напоминающей Молоха Космодемонической Компании; это и западная цивилизация вообще с ее экспансией, прогрессом, сциентизмом, антеннами, банками и финансовыми потоками, ну и конечно же святой нефтью; но это и Разум, тоже с прописной буквы, как имя собственное, – Разум, который объемлет и западную цивилизацию, и США, и вообще всех чудовищ, которые рождаются лишь в его лоне. Разум насилует, он творит нормы, он исключает и репрессирует. Разум и есть главное чудовище, а Просвещение – его камера пыток, построенная на Земле как филиал невидимого ада. Поэтому, конечно, Разуму-Молоху можно противопоставить лишь одно, если уж решишь ему не подчиняться: воинственное Неразумие, бешенство вышедшей из-под контроля юности. По существу, лишь те самые дети, которые и назначены в жертву Молоху, только и способны победить своего мучителя, ведь это взрослые служат ему и сами дают свои чада ему на съедение. Как когда-то сын-Зевс взбунтовался против пожирающего своих детей Кроноса, так и ныне сыны должны встать против ненасытного тирана в маске заботливого просветителя. Всё хорошо, что порушит монолит его чудовищной власти.
