Поэтому если Молох всё-таки бог, если он есть существо священного порядка, то тогда необходимо переосмыслить и перевернуть саму иерархию священного и мирского, сакрального и профанного. Необходимо, чтобы восставшие дети опрокинули эту вневременную вертикаль власти, стащили чудовищное-божественное на землю и в битве с ним сами стали святыми, установив царство (без)божие на земле. Гинзберг указывает на это тут и там, навязчиво называя своих героев ангелами, серафимами. По усвоенному уже закону отрицания, для него свято то, что противоположно прежнему смыслу святости, смыслу, который отныне признается чудовищным. Для Гинзберга святы бродяги, святы наркоманы, алкоголики, педерасты, свято всё низкое вопреки неподлинной и насильственной святости всего мнимовысокого. Свято такое, на что у нас не хватит фантазии (ведь сказано, что Молох высосал ее, пробив наши головы). Поэтому Гинзберг охотно расскажет нам, что освящается в соответствии с новым опытом радикального отрицания:
«Свят! Свят! Свят! Свят! Свят! Свят! Свят! Свят! Свят!
Свят! Свят! Свят! Свят! Свят! Свят!
Мир святой! Душа святая! Кожа святая!
Нос святой! Язык и хуй и рука и дырка
в жопе святы, святы!
Всё свято! все святы! везде святое!
Каждый день вечность! каждый – ангел!
Жопа свята как серафим! безумец свят
как и ты о душа моя!
Пишмашинка святая поэма святая голос
святой кто слушал святой экстаз святой!
Святой Петр
[74] святой Аллен святой Соломон святой Люсьен
святой
Керуак святой Ханке святой Берроуз святой Кэссиди
святые безвестные в жопу ебаные несчастные нищие
святые отстойные человечьи ангелы!»
[75]Пожалуй, это самое главное: свято абсолютно всё, но в таком случае нет ничего святого, как и нет ничего профанного, попросту нет никакой иерархии, нет лучше-хуже, нет господин-раб, когда святые мощи – то же, что дырка в жопе и половые органы. Гинзберг использует церковную риторику против самой церковной реальности, ради отказа: стереть клерикальное слово с помощью самого же клерикального слова, уничтожить понятие святости, наделив атрибутом святости органы, традиционно почитающиеся грязными, низовыми по функции. Именно тем стыдом, который и был создан клириками, чтобы принизить профанное и возвысить над ним сакральное, Гинзберг бьет по самой этой сакральной символике, явленной в языке и, соответственно, только через язык могущей быть уничтоженной. Поэзия как оружие, ибо слова побивают слова, и только в слове дана реальность, следующая за словом, а не наоборот. Радикальный жест отказа есть акт революции, движение к полному переустройству положения дел, устранение иерархий и отмена титулов, громкое, как твой вопль, «нет» в отношении Молоха и холуев Молоха, поедающих юных и уничтожающих юность как таковую – юность как взрыв, юность как обновление, как отрицание старого. Поэтому именно юное есть главный источник угрозы для наличного положения дел, то есть Молоха, поэтому именно юное должно быть редуцировано к дряхлому Тому же самому (воспитание, семья, школа, казарма), должно быть пожрано, оставлено без шанса на (противозаконное обновление. В этом смысле богохульный поэт справедливо мстит косным сенильным силам с позиции истинного закона жизни и мироздания: закона, в соответствии с которым всякое жизненное содержание, будь то кольчец или постиндустриальная цивилизация, должны непрерывно обновляться. Только юные имеют онтологическое право на месть, и правда всегда будет на их стороне.
*
Вообще же, смелые игры Гинзберга с религиозной тематикой помимо общего и онтологического имеют также частное и национальное обоснование. Бытует мнение, что США – это, скажем так, предельно религиозное пространство, страна, где, как нигде в мире, специфически религиозное отношение к действительности пронизывает собой все элементы жизненного опыта простого человека и нации в целом. Это мнение может быть обосновано тем, что в США действительно сильны и жизненны старые протестантские, еще точнее – пуританские традиции, и в некотором смысле отсчет для Америки как истово религиозной нации можно вести с 1620 года, когда «Мэйфлауэр» причалил к берегам будущей Новой Англии.
Протестантизм, безусловно, является одним из определяющих факторов американского исторического опыта, однако в какой мере этот опыт может быть назван собственно религиозным? Странным образом для многих ревностных и не очень ревностных католиков именно протестант выступает в виде зла еще большего, нежели даже откровенный атеист, а большинство традиционалистов согласно в том, что катастрофа современного мира начинается не где-нибудь, а с реформ безбожника Лютера. Что с этой точки зрения делает протестантов первыми среди интернационала мировых безбожников? Скорее всего, то, что, если определять религию как форму целостного представления мира с центром в трансцендентном, парадоксальным образом не-мировом начале, именуемом Богом, то у нас и не получится со всей строгостью назвать протестантизм религиозным. В нем нарушается работа центрального парадокса, который и держит подлинно религиозный опыт: Бог, безусловно, не мир, но он творит мир, держит его и связывает его воедино, и поэтому мир также целиком пронизан божественным. Неоплатоническая традиция, из которой во многом вырастает христианская философия, представляет мир в виде последовательной системы эманаций Единого, где на каждой, даже самой отдаленной ступени Единое продолжает свое первичное, неумолимое и бесконечное действие. Тем самым, объявляя войну всем мирским проявлениям божественного – от церковной иерархии до догмата о транссубстанциации, – протестантизм удаляет из мира саму основу религиозности: божественное присутствие в мире.
Для Лютера, а тем более для Кальвина Бог настолько трансцендентен и фатально не находим в мире, что его, остается признать, вовсе нет. Sola f de, скажет Лютер, но эта исполненная горделивого ригоризма формула самим своим несгибаемым sola отказывает Богу в какой бы то ни было реальности вне, помимо и независимо от моей f des. Если переформулировать Шопенгауэра, получим: Бог – это только мое представление. И с таким представлением, конечно, можно выстроить грандиозную этику, венцом которой, как показали Макс Вебер и немного в другой перспективе Вернер Зомбарт, является система современного мирового капитализма, но с ним и благодаря ему нельзя оставаться в собственном смысле религиозным, то есть признавать Бога живого и чудо его, оживляющее этот мир.
Скрытая безбожность протестантизма, а в еще большей степени пуританизма как крайней его вариации демонстрируется здесь с такой ясностью, что, боюсь, с тех самых времен не нашлось контраргумента достаточной убедительной силы – кроме всё того же этически-ригористического желаемого, с напором и мастерски выданного за действительное. Но действительным в конечном итоге оказывается вовсе не Бог, а ловкость свободного предпринимательства. Однако это не означает, что такого контраргумента вообще-то не может быть: может быть всё, и даже больше. Поэтому я не рискую делать утверждений, но осмеливаюсь выдвинуть рабочую гипотезу: суть протестантской, пуританской – в общем, американской религиозности в том, что это религия без храма, без чуда, без жизни, без Бога – это религия без религии.
[76] Что само по себе не так уж абсурдно, как кажется, ибо какая другая религия может существовать в мире, который не пришел к Просвещению на каком-то отдаленном отрезке своего пути, но непосредственно вышел из Просвещения, явился плотью его и плодом, предусмотрительно брошенным через океан? Да, это религия просвещенная, религия повседневности, но именно потому и не совсем религия или совсем не религия, ибо в этой повседневности нет трансцендентного – в ней нет Бога. У этого нового религиозного человека, просвещенного изначально и всерьез, есть тело, но нет головы, и если это не близнец батаевского Ацефала, то, во всяком случае, его кривое отражение.
