Фрейд называл это трансформацией принципа удовольствия в принцип реальности. Принцип реальности, завладевший индивидом, подавляет игровую чувственную фантазию и развивает рациональность, переориентирует человека с чистого удовольствия на полезную деятельность, на труд (тут в игру вступает Маркс). В силу принципа удовольствия человек должен ориентироваться на цель и результат, то есть на будущее, тем самым отказываясь от удовольствия здесь и сейчас и ожидая удовлетворения потом, в итоге работы. Человек научается отсрочивать свое удовлетворение, он научается терпеть (животное терпеть не умеет). Таким образом, принцип реальности есть та необходимая в обществе репрессия, которая служит выживанию человека. Но далее в истории случается любопытный сдвиг: необходимая репрессия, приведшая человека к производительности, только усиливается, чтобы увеличивать производительность. Появляется вторичная, прибавочная репрессия. Если первичная репрессия была необходима и исходила из биологической нужды, то прибавочная репрессия не является необходимой и исходит из социального господства, из ситуации эксплуатации. Господствующий класс берет принцип реальности на вооружение и с помощью прибавочной репрессии стремится увеличить общественную производительность, то есть свой собственный капитал.
При этом удар прибавочной репрессии приходится и на сексуальность. Так, если до прибавочной репрессии у человека было сексуализировано всё тело, то теперь вся его сексуальность закрепляется за генитальной сферой, все прочие способы получения эротического удовольствия вытесняются, маркируются как патологические (к слову, Вильгельм Райх также считал нормой лишь генитальный секс). Целью здесь выступает полная канализация сексуальной энергии в русло деторождения, производства индивидами новых индивидов, запрета на растрату полезной энергии в целях праздного удовольствия и эротической игры. Цивилизация подавляет Эрос и ставит его себе на службу. Секс – не для удовольствия, он для дела. Принцип удовольствия оказывается всё более подавлен, но было бы наивно полагать, что он полностью исчезает из человеческой жизни.
Вместо этого подавленный Эрос всё больше реагирует на общественное насилие через ответное насилие, в виде патологий, бунтов и взрывов. Неудовлетворенность находит свой выход в виде ненормированной агрессии. Индивид находит желанное удовлетворение в переступании предела, навязанного ему враждебным обществом. В терминологии Фрейда, подавленный Эрос возвращается в виде Танатоса, инстинкта смерти. Таким образом, мы можем полагать, что усиливающиеся и учащающиеся конфликты, социальные взрывы, эскалация насилия и перверсивности в развитом индустриальном обществе напрямую следуют из исторического факта прибавочной репрессии, из ситуации, в которой всё больше удовольствия подавляется в угоду всё большей производительности. И в этой логике данная ситуация чревата поистине разрушительными результатами. Эротизм, оставаясь в подчиненном положении, будет искать и находить единственный выход в насильственном переступании пределов, ибо никакой другой перспективы выхода накапливающейся энергии в репрессивном обществе обнаружить нельзя.
Жорж Батай также усматривал сущность эротизма в переступании предела – собственно, именно такую преступную сексуальность он и называл эротизмом, тогда как для обозначения «простой» сексуальности он использовал более нейтральные термины. Между эротизмом и обыденной жизнью зияет разрыв, суть которого в противоположности принципа пользы и принципа траты – эротизм бесполезен, он ничему не служит, поэтому он суверенен. Таким образом, суверенность эротизма полностью противоположна принципам той цивилизации, которая, по Маркузе, основана на прибавочной репрессии и принципе производительности. Эротизм, соответственно, имеем субверсивную силу, он способен уничтожить репрессивную цивилизацию, полностью освободив сексуальность в переступании положенного обществом предела. Свобода открывается в радикальной растрате сил и ресурсов: «Мы непрестанно искушаемы бросить работу, терпение, медленное накопление ресурсов ради движения в противоположном направлении, чтобы внезапно начать растрачивать накопленные богатства, чтобы расточить и потратить по возможности все»
[83]. Эротизм, таким образом, есть трансгрессия, переступание запрета, то есть отрицание запрета и всего того, на чем он основан, в акте этого переступания. Однако никакого перехода из состояния несвободы в новое состояние свободы у Батая, как ни странно, нет. Напротив, он признает сущностную амбивалентность человеческого существования, в котором состояние накопления предполагает состояние траты, и наоборот. Человек является человеком не тогда, когда он в линейности исторической борьбы идет от рабства к свободе. Человек весь в двойственности и круговой диалектике пользы и траты, диалектике, которая не ведет ни к какому спасительному снятию, но кружится, точно чертово колесо, от одной крайности к другой. Батай, конечно, очень своеобразный гегельянец…
Маркузе, напротив, оптимистически признает возможность счастливого перехода от рабства к свободе, он ни в коей мере не стремится натурализовать мучительную амбивалентность труда и агрессии, Эроса и Танатоса в человеке. Он делает ход, который особенно интересен в свете нашей в первую голову художественной, литературной темы. Как мы помним, принцип реальности, берущий верх над принципом удовольствия, противопоставляет прагматическую рациональность непрагматической, игровой фантазии. Именно в фантазии, а не только в агрессии, продолжает существовать подавленное стремление к удовольствию. Очевидно, в этом смысле выходом из ситуации подавления будет не только путь преступника, но и путь художника, на котором, конечно, и настаивает Маркузе. Для него возвращение фантазии ее украденной силы окажется возможностью недеструктивного возвращения вытесненного – такой ситуации, при которой снятие прибавочной репрессии приведет не к освобождению разрушительных агрессивных тенденций, но к развитию принципа игры и свободного художественного удовольствия.
Конечно, для возможности такого исхода само общество должно быть невероятно развитым, порвавшим с пещерными принципами войны всех против всех. Однако именно такое развитое общество и сложилось на Западе к XX веку. Все условия для того, чтобы строить нерепрессивную цивилизацию, уже есть. Дело как будто бы за малым. «Малое» – это Великий Отказ, бунт против ненужного прибавочного подавления, борьба за освобождение принципа удовольствия, за общественное существование вне репрессии, но и вне агрессии
[84]. В реакционном политическом сознании этот Великий Отказ, как и вообще возможность нерепрессивной цивилизации, маркируется как утопия. В этом мало удивительного, если вспомнить, кому и для чего нужна прибавочная репрессия. Навесить на Великий Отказ ярлык утопизма – самый простой способ подавить революционные силы еще в зародыше. Однако общественный прогресс оказывается сильнее консервативной политической реакции. Современные условия труда стали иными. Сам труд всё более автоматизируется, неизбежно высвобождая свободное время. Понимая опасность такого высвобождения, власти предержащие пытаются добавочно репрессировать и свободное время, подрядив для этого индустрию массовой культуры, призванной ныне пожирать досуг трудящихся, переориентируя их чаяния с возможности Великого Отказа на фабрику грез, фабрику звезд и прочие фабрики опиума для народа. По сути, именно всевластный масскульт в современных условиях является главным репрессивным механизмом по канализации свободных и продуктивных сил среднего человека в непродуктивное, нетворческое, пассивное русло. Ревнителю Великого Отказа прежде всего необходимо убить в себе не государство, а телевизор.
